Российская интеллигенция направила градоначальнику Кишинева письмо протеста, под которым подписался и Толстой.

А через три недели после погрома Шолом-Алейхем[796] написал Толстому:

«Глубокоуважаемый Лев Николаевич! (…) нельзя допустить, чтобы вы прошли без должного внимания мимо того вопиющего дела, которое творилось в дни (…) праздника Христова в городе Кишиневе по наущению злых людей (…) Читая газеты, вы не могли не содрогаться при мысли, что в наш век возможны такие безобразия, как избиение евреев в Кишиневе в продолжение 2-х дней на глазах полиции и местной интеллигенции, гнусные насилия над девицами на глазах родителей, избиение младенцев и т. п. ужасы времен варварства…»[797]

Толстой Шолом-Алейхему ответил:

«Соломон Наумович, ужасное совершенное в Кишиневе злодеяние болезненно поразило меня. Я выразил отчасти мое отношение к этому делу в письме к знакомому Еврею, копию с кот. прилагаю. На днях мы из Москвы послали коллективное письмо кишиневскому голове, выражающее наши чувства по случаю этого ужасного дела. Я очень рад буду содействовать вашему сборнику и постараюсь написать что-либо, соответствующее обстоятельствам. К сожалению, то, что я имею сказать, а именно, что виновник не только кишиневских ужасов, но всего того разлада, который поселился в некоторой малой части — и не народной — русского населения, — одно правительство, — к сожалению, это я не могу сказать в русском печатном издании»[798].

В тот же день, когда Шолом-Алейхем обратился с письмом к Толстому, Толстой написал ответ зубному врачу-еврею Иммануилу Линецкому, который тоже просил Толстого осудить погром. Смысл ответа сводился к тому, что, видимо, произошло «некоторое недоразумение», ибо точно так же, как зубной врач не может тачать сапоги, религиозный мыслитель не может писать о погроме.

Одесское Еврейское историческое общество во главе с Дубновым послало поэта Хаима Нахмана Бялика[799] в Кишинев собрать на месте документальный материал и свидетельские показания, чтобы он написал книгу. Пять недель ходил Бялик по местам резни, записывал на русском и на идише показания пострадавших и свидетелей, останавливался перед пятнами человеческой крови и прилипшими мозгами на колесных спицах, побывал на кладбище у могил погибших. Из собранных показаний следовало, что в погроме участвовали молдаване и русские, что полиция разогнала еврейскую самооборону, что было много изнасилований и других ужасов. Собрал Бялик и подстрекательские листовки, и передовицы из «Бессарабца». Собранные материалы Бялик не смог опубликовать из-за цензуры. И он написал свою лучшую поэму под названием «Сказание о погроме».

Поэму перевел с иврита на русский Владимир Жаботинский. Она начинается такими строчками:

Через два месяца после Кишиневского погрома сын военврача и член «Поалей Цион», 24-летний Пинхас Дашевский приехал в Петербург, где редактор Крушеван издавал уже другую газету — «Знамя», в которой первым опубликовал «Протоколы сионских мудрецов» под названием «Программа завоевания мира евреями». Дашевский совершил покушение на редактора-антисемита, но тот отделался легким ранением. Дашевского судили и приговорили к пяти годам в арестантских ротах с поражением в правах. А евреи увидели, что нашелся мститель, готовый отдать жизнь не за светлое будущее России, а за свой еврейский народ.

Именно эту готовность бороться за свой народ Дашевскому инкриминировали в 1934 году, когда его посадили за сионизм в советскую тюрьму, где он и погиб.

Что касается готовности мстить за свой народ, то тогда еще семнадцатилетний Берл Кацнельсон считал, что эта «…месть имела большое значение не только за пределами еврейского мира, но играла важную роль внутри него: если у погромщиков она должна была вызвать страх, то в среде еврейства она была нужна для воспитания нового типа евреев — людей революционного мышления, смелых, волевых, решительных, готовых на самопожертвование»[800].

А Жаботинский, окончив перевод «Сказания о погроме», заметил, что Кишиневский погром — это «…исходная точка целой эпохи нашей жизни в качестве народа»[801].

7 июля 1903 года министр внутренних дел Плеве издал указ, по которому сионизм ставился вне закона.

Российское еврейство начало бурлить как кипящий котел. Еврейская молодежь рвалась в бой. Разгорелись бурные споры между сторонниками усиления еврейского воспитания в галуте и сторонниками эмиграции в Эрец-Исраэль. Дошло до того, что и те и другие решили обратиться к Герцлю, который был принят при многих королевских дворах Европы.

Ровно через месяц после указа Плеве, 7 августа 1903 года, Герцль прибыл в Санкт-Петербург и уже на следующий день попал на аудиенцию к Плеве. Беседа длилась около часа. Потом Герцль записал в дневнике, каким он увидел Плеве и как прошла аудиенция.

«Лет шестидесяти, крупный, точнее тучный (…) Мы сидели в креслах друг против друга, по обе стороны маленького столика. Говорил Плеве долго, так что у меня было достаточно времени присмотреться к нему. Желтоватый, болезненный цвет лица, седые волосы, белые усы и поразительно молодые, живые карие глаза. Он говорил по-французски не блестяще, но и не плохо. „Я дал вам аудиенцию по вашей просьбе, месье доктор, в надежде прийти к взаимопониманию касательно сионистского движения, каковым вы руководите. Отношение нашего правительства к сионизму — а оно может стать, я бы не сказал, благосклонным, но вполне в духе нашего соглашения — будет зависеть от вас“. — „Если только от меня, ваше превосходительство, то это отношение будет великолепным“, — сказал я, и он кивнул (…) Тут я попросил у него листок бумаги, чтобы помечать те вопросы, на которые хотел получить ответ. Он дал мне бланк, но не поленился оторвать верхнюю часть, будто опасаясь, что я использую его не по назначению (…) Передавая мне бланк, он сказал: „Надеюсь, вы не дадите неподобающего хода нашей беседе. Мы обязаны требовать от всех наших подданных империи, включая евреев, патриотического отношения к государству Российскому, а в последнее время положение евреев ухудшилось вследствие того, что они присоединились к революционным партиям. Мы симпатизировали сионистскому движению, пока оно было направлено на эмиграцию (…) Однако со времени проведения Минской конференции мы видим большие перемены: все меньше говорят о сионизме, направленном на Палестину, и все больше — о культуре, об организационных вопросах, касающихся еврейской нации, что для нас совершенно нежелательно“»[802].

Далее Герцль пишет, что, по словам Плеве, Россия особенно хочет избавиться от своих евреев, которых Плеве назвал неассимилируемыми элементами.

Плеве, разумеется, не мог себе представить, до какой степени он окажется неправ в своей характеристике евреев. А Герцля поразило, что Плеве знаком с руководителями сионистского движения. Отвечая на вопрос Плеве, чем царское правительство может помочь сионистскому движению, Герцль перечислил три пункта:

1. Обратиться к турецкому султану с просьбой выдать евреям хартию[803];

2. Оказать содействие еврейской эмиграции из России;

3. Не возражать против объединения различных сионистских групп в единую легальную Сионистскую федерацию России.