Среди знаменитых представителей французской культуры, которые, по выражению Сартра, приспособились к трудным временам, под «чистку» попали такие звезды, как кинорежиссер Марсель Карне[621], драматург Саша Гитри[622] и хореограф Серж Лифарь, который во время оккупации был экскурсоводом Гитлера и Геринга по Парижу, о чем свидетельствовали газетные фотоснимки. Да и Кнут об этом писал.
К слову сказать, обладая документами о связях Лифаря с гестапо, Советский Союз в лице своего посла во Франции Богомолова[623] взял Лифаря под защиту, чем спас от тюрьмы и бесславия, а взамен получил часть пушкинского и дягилевского архивов, принадлежавших Лифарю.
Франция наказывала коллаборационистов и награждала борцов за ее освобождение.
Еврейское сопротивление было признано частью общефранцузского Сопротивления, о чем генерал де Голль сказал с солдатской прямотой: «Синагога дала больше солдат, чем церковь»[624].
По спискам, представленным командованием ЕА, правительство Франции посмертно наградило Ариадну Фиксман-Кнут бронзовым Военным крестом и медалью за участие в Сопротивлении. Бетти Кнут тоже получила Военный крест.
Довида Кнута в списках представленных к награде не было.
* * *
Еврейская община Франции потеряла почти треть своего довоенного трехсоттысячного состава: из ста тысяч евреев, депортированных в лагеря, вернулись только три с половиной тысячи.
«Мы похожи на жителей города, разрушенного землетрясением: обходим руины (…) выискиваем то, что еще может пригодиться для оказания срочной помощи»[625], — написал один из вернувшихся.
У многих выживших французских евреев появился «комплекс марранов»[626], как называли тогда это чувство, и они всячески пытались скрыть свое еврейство. В первые послевоенные годы страницы еврейских газет пестрели разоблачениями тех евреев, которые крестились, вступили в смешанный брак или сменили фамилию. Руководство еврейской общины даже не могло провести перепись еврейского населения — столько евреев боялись подписать анкету своей настоящей фамилией. Евреи все чаще крестили новорожденных, все реже делали «брит-мила»[627] и почти не ходили в синагогу. Этот «комплекс марранов» был вызван тем, что чуть ли не сразу после освобождения Парижа начались антиеврейские демонстрации в ответ на попытки евреев вернуть свою экспроприированную собственность. На стенах парижского метро замелькали лозунги типа «Еврейские паразиты» или «Гитлер свалил на нашу голову евреев».
Положение Кнута мало чем отличалось от других евреев, вернувшихся в освобожденный Париж. «Практически я живу не во Франции, — написал он Еве, — а в еврейско-русском квартале, почти герметически закрытом, и ничего не вижу, кроме него»[628]. Ни Ариадны, ни дома, некуда взять сына Йоси из Швейцарии, а сына Эли он отправил в Эрец-Исраэль. «С девочками (…) редко видимся (…) они сами по себе…»[629] — написал он Еве. Двадцатилетняя Мириам собиралась выйти замуж за солдата из Еврейской бригады и уехать с ним в Эрец-Исраэль; восемнадцатилетняя Бетти вполне могла сама позаботиться о себе; любая мелочь была связана с Ариадной; Париж превратился в сплошное воспоминание о ней; он не мог сделать шагу, не услышав ее голос, ее смех; у него начались галлюцинации, его мучила бессонница, а иногда и странная слабость с тошнотой и обмороками, которая, Кнут надеялся, пройдет, как только он сядет за пишущую машинку.
Кнут начал писать книгу о Еврейском сопротивлении и занялся еврейской общественной деятельностью. Основал Еврейский центр по сбору документов и материалов о жизни и борьбе евреев в оккупированной Франции, принял предложение стать редактором газеты «Еврейский мир», начал работать на одной из парижских радиостанций, где подготовил целую радиоинсценировку о восстании в Варшавском гетто.
Книгу Кнут написал по-французски, назвал ее «Вклад в историю Еврейского сопротивления во Франции, 1940–1944 гг.» и издал в им же самим созданном центре. В этой книге Кнут фигурирует под псевдонимом «писатель Икс». Себя и Ариадну под ее кличкой «Регина» он упомянул всего четыре раза, а Бетти — и вовсе один.
Кнут был первым, кто написал книгу о Еврейском сопротивлении. Тем обиднее, что его роль и участие в нем были обойдены вниманием. «Чего мне стоило создать это Сопротивление, знаю я один»[630], — с горечью написал он Еве. Внутренне опустошенный, как он признался Еве, совершенно раздавленный всем пережитым, он написал ей же: «Я — воплощение еврейской потерянности»[631].
Друзья и знакомые пытались его приободрить. Вечеринки, концерты, вернисажи, литературные вечера. Но от его довоенного литературного окружения тоже остались одни руины: Ходасевич умер; Бальмонт умер; Мережковский умер. Гиппиус еще была жива, но к ней Кнут не пошел, «не мог простить ей и Мережковскому их флирт с нацистами»[632].
Кнут задумал составить мемориальный сборник об Ариадне и привлечь к его написанию людей, знавших ее. Он начал собирать материал и сортировать его по разделам: «Ариадна», «Сарра», «Регина». Обратился к товарищам по ЕА, к Еве, перебрал фотографии Ариадны, написал Кусевицкому и Стравинскому[633], знавшим Ариадну и ее отца. Но этот замысел осуществить не удалось. Денег на издание сборника не было, издатель заартачился, а тут и первая годовщина ее гибели подоспела.
Целый год ушел на хлопоты по установлению памятника на могиле Ариадны в Тулузе. Нужно было подобрать подходящий камень, достать образцы французского и еврейского флагов: Кнут хотел, чтобы они обязательно были изображены на памятнике. И 22 июля 1945 года — за три года до образования государства Израиль — еврейский флаг появился вместе с французским на памятнике Ариадне.
«Здесь покоится Ариадна-Сарра Кнут-Фиксман, подпольная кличка „Регина“, член Еврейской боевой организации, погибшая 22 июля 1944 года в схватке с милицией». Под этой надписью был маген-давид, а ниже — табличка: «В память Регины-Ариадны Фиксман, героически павшей в борьбе с врагом 22.7.44, защищая честь еврейского народа и нашу родину Эрец-Исраэль. От молодежного сионистского движения Тулузы». На этой табличке как раз и выгравированы два флага.
Когда после открытия памятника все разошлись, Кнут еще долго стоял у могилы. Ему казалось, что в ней похоронена не только Ариадна, но и вся его прошлая жизнь.
В свои сорок пять лет он чувствовал себя стариком, ему нечем было дышать, нет больше его мира, некому его поддержать, убедить, что он самый красивый и самый талантливый, как это делала Ариадна; от воспоминаний о ней хочется выть, он не может оставаться один и на людях быть не может, а тут еще Йоси надо забирать из Швейцарии, и что с ним делать? Как растить? Ариадна не зря написала ему в последнем письме: «Если со мной что-нибудь случится (…) я доверяю тебе и Еве двух малышей, особенно Эли»[634].
Десятилетний Эли Фиксман был уже в киббуце. Кнут не сказал ему о смерти матери, попросил Еву чаще его навещать и перевести в нерелигиозный киббуц.
«В Европе, — вспоминает Эли, — меня преследовали за то, что я был евреем, а в Израиле — за то, что я был чужим среди евреев. Я вообще ничему и никому не принадлежал. С точки зрения, скажем, национально-религиозной я действительно был чужаком. Я впал в отчаяние. Мне понадобилось четыре десятилетия, чтобы выйти из этого состояния. Я уж думал, что никогда не узнаю, откуда я взялся, кто мои родители. Но в киббуце ко мне подошла одна девочка и сказала: „Твой дедушка писал чудесную музыку. Его звали Скрябин“. А я ответил, что даже не знаю, кто он такой, этот Скрябин»[635].
