«У французских евреев были глубокие корни в этой стране, прочные связи, поддержка, дружеские отношения, сообщники, способы самозащиты. Конечно, молодежь из „Новой и чистой Франции“ никаких различий не делала и всем евреям кричала: „Евреи, мы от вас отмежевались! Франция для французов!“ Эти молодчики наклеивали на витрины еврейских магазинов различные карикатуры и высказывания по поводу еврейской расы, еврейского носа, племени — это само собой (…) Конечно, толпа выходила из кинотеатра разъяренной, посмотрев „Еврея Зюсса“[532], который руководил пытками симпатичного христианина (…) Но в общем в „свободной зоне“ французские евреи еще прочно стояли на ногах, были оптимистично настроены, и многие из них считали, что (…) даже оккупант делает и будет делать различия между евреями, прибывшими неизвестно откуда, и коренными евреями (…) Вначале французские евреи, конечно, были растеряны и проявляли некоторую обеспокоенность: множество евреев немцы выслали из Эльзаса и Лотарингии сразу же после оккупации этих районов. Евреи-эмигранты тоже разделились на две группы: одни, повинуясь древнему инстинкту, приняли решение бежать. Они бежали за границу легально или нелегально (…), но большинство еврейских эмигрантов, живших во Франции уже много лет (…) решили остаться и двинулись на юг»[533], — писал Кнут.

В Тулузе до войны жило около десяти тысяч евреев, но это количество утроилось за счет евреев из Эльзаса и Лотарингии, а также за счет бесчисленных еврейских беженцев всех возрастов, сословий и профессий из оккупированных районов. Они старались добраться до Марселя и раздобыть въездную визу в Аргентину, в Бразилию, в Китай — куда угодно. Люди спали на вокзалах, на площадях, в скверах, в школах, в танцзалах. Цены на жилье подскочили до небес.

Обеих дочерей Ариадна отослала из Тулузы к своему дяде Боре Шлецеру в Пиренеи, но через несколько месяцев Мириам вернулась.

Кнут с большим трудом нашел крошечную квартирку в полуподвале возле Ботанического сада на улице Беже-Давид, 20.

Жили впроголодь, но Ариадне и Кнуту было не привыкать. Какое-то время Кнут работал сторожем в сумасшедшем доме. Он рассказал Ариадне, что один больной все время допытывался у него, который час. Кнуту надоело, и он спросил больного, для чего ему это знать. Больной посмотрел на него и спокойно ответил: «Хочу знать, сколько мне осталось до того, как меня убьют».

Кнут еще ходил в военной форме — обычное зрелище в Тулузе тех дней, когда они с Ариадной встретили на улице Александра Бахраха, тоже демобилизованного.

«…Меня кто-то громко окликнул по-русски, — вспоминал Бахрах. — Я обернулся, сзади меня в обнимку с Ариадной Скрябиной шел поэт Кнут, добрый мой приятель. Еще будучи в Париже, я мельком что-то об их романе прослышал, но мне было невдомек, что этот роман мог быть уже официально оформлен (…) Кнуты сразу затащили меня в какое-то большое кафе. „Как я рад, милая Ариадна, встрече с вами обоими, об этом я и мечтать не мог“(…) Она насупила брови и резко оборвала меня: „Не зовите меня Ариадной, забудьте о ней. Я — Сарра, так как, выйдя замуж за Кнута, перешла в иудейство“. Я промолчал, толком не зная, что ответить, и не совсем соображая, почему взрослой женщине, меняющей религию, надлежало менять свое имя и как такую перемену можно бюрократически оформить. Но Сарра так Сарра (…) Я проголодался и с кружкой пива заказал бутерброд с ветчиной. Сарра-Ариадна посмотрела на меня злыми глазами. „Не знаю, позволительно ли вам и нам пить пиво, но это куда ни шло, а вот есть (…) ветчину“ (…) Кнут заерзал на своем стуле, а я, каюсь, не сразу понял, что она, собственно, имела в виду. Но вскоре мне уже многое стало ясно: о чем бы мы ни заговаривали — об общих друзьях, о поэзии, о погоде, — она с нетерпимостью неофита[534] все сразу же сводила к еврейскому вопросу. Она, конечно, была много трезвее меня, но мне после фронта не хотелось еще смотреть правде в глаза. Я видел, что мое нежелание думать о будущем раздражает ее в такой же мере, как ее неистовость, доходящая до кликушества, раздражала меня (…) очевидно, она унаследовала от отца, как писал о нем Пастернак[535], „исконно русскую тягу к чрезвычайности“ (…) Стоило провести с ней какие-нибудь полчаса, чтобы почувствовать ее скрытую, отнюдь не женственную динамичность, какой-то горячечный заряд, упрямство, органическую необходимость настаивать на своем, даже в пустяках»[536].

Вполне может быть, что Бахрах был последним, с кем Кнут и Ариадна говорили по-русски. В Тулузе они полностью перешли на французский язык, даже с детьми, из опасения, что их могут выдать.

В тесной комнате, полной мух, Ариадна и Кнут были заняты не своими проблемами, а еврейскими. Они решили начать с написания брошюры. Писали они ее несколько недель, после чего она была отпечатана на дактилографе.

В лучших традициях русской литературы брошюра называлась «Что делать?». В ней излагались основные проблемы евреев вообще и в создавшемся положении — в частности. На вынесенный в заголовок вопрос, что делать евреям, ответ был коротким: начать действовать. Далее следовал вопрос, как действовать. И на него ответ был коротким: создать свою еврейскую подпольную организацию. Вместо того чтобы участвовать в общей борьбе, евреи должны бороться под своими девизами «Быть везде» и «Сопротивляться!».

К брошюре прилагалось руководство к действию. Один из главных принципов, изложенных в нем, — соблюдать самые строгие правила подчинения и конспирации — вошел потом в устав еврейской подпольной организации.

Через несколько дней после выхода в свет брошюры Кнут собрал нескольких сионистов, прочел им брошюру, объяснив намеченную структуру и цели будущей организации. Слушатели раскритиковали «эту опасную затею» в пух и прах. Они категорически возражали против любого подполья.

Только один сказал: «Я с вами. Рассчитывайте на меня». Его звали Авраам Полонский[537].

Полонский родился в Белоруссии, в шесть лет вместе с родителями попал в Эрец-Исраэль. Там его отец построил в Яффе фабрику по изготовлению ваты. Полонский надолго запомнил, как арабские дети Яффы кричали еврейским школьникам: «Еврей, еврей, я тебе голову отрежу!» «Я думаю, — говаривал он потом, — что палестинское детство приучило меня защищаться, когда кто-нибудь нападает на евреев». После начала Первой мировой войны семью Полонских вместе с другими российскими подданными турецкие власти Палестины выслали в Александрию. Там Авраам оказался на митинге Владимира Жаботинского и был так взбудоражен его речью, что, будь он постарше, не задумываясь вступил бы в Еврейский легион. Из Египта семья Полонских вернулась в Белоруссию, и Авраам стал секретарем комсомольской ячейки. Во время гражданской войны он собрал несколько десятков еврейских юношей и девушек и создал подпольную организацию. Они сражались на стороне Красной армии против Петлюры[538], пока не оказались на территории, ставшей частью Польши. Польские власти арестовали еврейских подпольщиков, но Полонскому удалось бежать. Он добрался до Германии, оттуда попал в Бельгию и в конце двадцатых осел в Тулузе. За годы, проведенные на Западе, молодой Полонский вернулся к своему давнишнему увлечению идеями Жаботинского, ставшими для него жизненным кредо. Окончив инженерный факультет Тулузского университета, Полонский поступил на крупный государственный завод, а потом открыл собственное процветающее предприятие по сборке радиодеталей с филиалами по всему югу Франции.

Несмотря на возражения сионистов, еврейская подпольная организация была создана. Ариадна и Кнут были вдохновителями и идеологами, а Полонский возглавил объединенное командование, куда вошли двое уроженцев России — бывший активист «Поалей Цион»[539] Люсьен (Арон) Люблин и бывший директор ОРТ[540] Александр Коварский и двое уроженцев Литвы — демобилизованный лейтенант французской армии Дика Ефройкин и демобилизованный старший сержант Леонард Зупранер, собиравшийся до войны стать профессиональным солдатом.