Отношение французов к войне выразилось в трех лозунгах, появившихся с небольшими интервалами в Париже.

Сначала «Долой войну!»

Потом «Долой капиталистическую войну!».

И наконец, «Долой войну еврейских капиталистов!».

В первый день войны Кнута мобилизовали. Он должен был развозить на велосипеде почту. Почти каждый вечер он приезжал домой. Увидев его в форме, Ариадна сказала:

— Вот я и стала солдаткой!

От тех дней осталась фотография, сделанная прямо на улице. Неулыбчивая Ариадна в шляпке, в строгом полосатом костюме и Кнут в военной форме, из-под которой виднеется более привычная для него сорочка с галстуком. Пилотка, ремень и особенно сапоги выглядят на нем как-то опереточно. Снимок сделан в такой солнечный день, что на нем запечатлелась длинная тень фотографа.

30 марта 1940 года, через семь месяцев после начала войны, Ариадна Скрябина вышла замуж за Довида Кнута.

Кнут описал это событие весьма скупо: «Вчера утром поженились. После обеда пошли на „Потоп“[499] в постановке Хмары. Хмара и Кедрова прекрасно играли»[500]. И Ариадна описала это событие скупо: «В субботу состоялась наша свадьба. Свидетелями были Тувим и маленький Шапиро. Завтракали дома с детьми, пригласили Шапиро с женой, но не Тувима — я не хотела его жены»[501].

Через три дня Кнут написал Еве, уже уехавшей в Палестину, что Ара на днях официально принимает еврейскую веру, и, к сожалению, ей дадут другое имя, а он усиленно читает древнюю историю и учит идиш.

А Ариадна написала Еве:

«Рада сообщить тебе, что я сменила имя. Теперь меня зовут, как я всегда и мечтала, Сарра (…) Раньше всего я пошла к раввину Сойлю, который дал мне книжечку и велел выучить ее наизусть. Через десять дней я вернулась к нему, он проверил меня и послал к главному раввину Жюльену Вейлю. Вейль — старик, утонченный аристократ, очень интеллигентный, возможно, чересчур европейский, но такой обворожительный, что и не выразить словами. Я ему представилась как мадам Фиксман. Он задавал мне вопросы, и я видела, что он вникает в мои ответы (…) Через час он мне сказал: „Приходите в воскресенье на улицу Сен-Жорж, дом 17, там будет собрание консистории“[502]. В воскресенье утром я туда пришла. За длинным столом сидел главный раввин, которого окружали многочисленные раввины. Рабби Сойль сидел справа от него. Входя я услышала, как кто-то громко и внятно произносит „клятву“. Главный раввин пригласил меня сесть, а молодой раввин Сойль, считая меня несколько застенчивой, наклонился к нему и сказал, что я очень старалась. Тогда главный ответил громко: „Знаю, знаю, мадам Фиксман в курсе всего, что касается иудаизма“. Мне показалось, что в его тоне есть оттенок иронии, но после того, как я прочла и подписала мое заявление, он горячо меня поздравил и выразил надежду, что я буду хорошей еврейкой. Потом мне разрешили пойти в микву[503]. В тот же день раввин Сойль нас поженил в синагоге на улице Турней. Церемония была короткой, но впечатляющей. В жизни я не была так счастлива. Раввин Сойль по-французски произнес поздравления, а потом сказал, что я вышла замуж за человека, который корнями связан с иудаизмом, и я должна быть достойной его, что, выйдя замуж за такого человека, как он, я взяла на себя дополнительные обязанности и должна вести себя, как хорошая еврейка, которой следует помнить, что вся консистория внимательно следит за тем, как я выполняю клятву (…) Вчера на седере[504] все было гораздо скромнее, чем в прошлом году (…) Обряд, конечно, был проведен тщательно. Мы все время думали о тебе, и, когда Довид произнес слова „В будущем году в Иерусалиме“, которые в прошлом году произнесла ты, мы добавили „с Евой“ (…) Мне казалось невозможным любить далекую родину больше, чем я, но теперь, когда там находится такой близкий мне человек, как ты, она становится мне еще более необходимой…»[505]

Под этим письмом Ариадна подписалась своим новым именем Сарра и поставила дату по еврейскому календарю — 15-й день месяца нисан[506].

Нетрудно представить, с каким ужасом Ариадна Скрябина (при ее-то водобоязни!) окунулась в микве, прежде чем стать Саррой Фиксман.

Всем домашним и знакомым Ариадна велела называть ее только Саррой. «На старое имя я больше не отзываюсь», — сказала она.

Потом уже Кнут написал Еве, что «Ариадна (…) самое замечательное, независимое (или легкомысленное) существо на нашей проклятой планете, самая великодушная и ошеломительная женщина. Она все больше и больше уходит в иудаизм и тянет детей на свою стезю»[507].

«…Ариадна не знала полумер, не умела останавливаться на полпути (…) как все прозелиты[508], в своей новой вере она была необычайно страстна, порой даже нетерпима. Однажды Кнут пришел с ней в редакцию „Последних новостей“[509]. Кто-то в шутку рассказал еврейский анекдот. Как разволновалась Ариадна! Слезы брызнули из ее глаз. Мы с Довидом долго старались ее успокоить, а она все не могла простить нам этот еврейский анекдот…»[510] — такой ее запомнил Андрей Седых.

Став Саррой, Ариадна начала соблюдать кошрут[511], зажигать свечи по субботам, справлять еврейские праздники и брать у Довидмана уроки иврита, на которых присутствовали ее дети. Звуки этого языка отвлекали ее от беспокойных мыслей, уносили в ту заветную страну, где уже жила Ева, побывал Кнут и куда, Бог даст, попадет и она. Но дома она продолжала говорить по-русски.

«10 часов вечера (…) Довида нет, он теперь обязан ночевать в казарме и ждать со дня на день, что его отправят куда-нибудь. Я, как ты знаешь, оптимистка, но сегодня что-то в плохом состоянии, как будто бы почва уходит из-под ног. Вспоминаю, как Довид лежал в больнице и ты, моя любимая, была рядом со мною. Но не думай, я не жалею о том, что ты уехала. Если тебе и придется принять участие в событиях, то у себя, среди своих (…) Когда слышу пушки, непрестанно о тебе думаю»[512], — написала Ариадна Еве 15 мая 1940 года.

Тем же числом был датирован приказ министра внутренних дел Франции, еврея Жоржа Манделя[513], арестовать всех подозреваемых в пронацизме и заодно интернировать всех еврейских беженцев из Германии и Австрии.

А еще через десять дней Кнут написал Еве:

«Париж постепенно пустеет. Женщины немного нервничают, молодые — как ни в чем не бывало, мужчины спокойны (…) Иногда встречаешь автобус (они реквизированы) или грузовик, переполненный беженцами (…) и машины, нагруженные мебелью, посудой, домашней утварью, чемоданами (…) Дорожные регулировщики теперь носят (как и солдаты, и полицейские) каски и оружие. Тревоги участились. Выстрелы тоже. Народ равнодушно смотрит на черные хлопья, которые растворяются в летнем небе. Улицы изменили свой облик из-за отсутствия автобусов (…) Мы все лишены отпусков. Я среди редких счастливчиков, которые в силу своих обязанностей разъезжают по улицам (…) Ариадне не удалось найти работу (…) Я просил в ОЗЕ[514] принять ее на должность воспитательницы или в обслуживающий персонал (…) Я очень хотел бы, чтобы она уехала на юг, где безопаснее и для нее, и для обоих детей (Эли и Бетти) (…) Если Ариадну не примут, она запишется в Женский добровольческий батальон. Красивая форма и желание участвовать в событиях — вполне достаточный соблазн. Более того, там платят, что позволило бы помочь детям. По новому циркуляру я должен получить специальную броню с дополнительным денежным содержанием инженера, но по нынешним временам мне противно выглядеть уклоняющимся от отправки на фронт. Еще подумают, что я выкрутился»[515].