Один из этих известных художников — Умберто Боччони — стал Маргаритиным любовником. Этот не долгий роман она тщательно скрывала от друзей и, разумеется, от мужа, не желая причинять ему боль. А скрывать богатство и тягу к буржуазному укладу жизни Маргарита и Чезаре считали ниже своего достоинства.
Богатство позволяло им разъезжать по всей Европе, посещать социалистические конгрессы, художественные выставки и модные магазины. Маргарита тратила много времени и денег на роскошные туалеты и драгоценности. Она никогда не опускалась до простонародных манер, как это делали ее знакомые социалистки, и не одевалась по-мужски, подобно многим суфражисткам[76], как тогда называли феминисток. Суфражистский конгресс, на котором Маргарите довелось присутствовать, она назвала «Конгрессом старости и уродства». Но в первый же год жизни в Милане она познакомилась со многими суфражистками и изменила свое суждение о них.
Часть суфражисток под руководством Анны Марии Мозони ратовала за создание независимого внепартийного суфражистского движения. Однако и они признавали авторитет Анны Кулишовой, хотя она не была суфражисткой и как истая марксистка считала борьбу за женское равноправие всего лишь одним из аспектов классовой борьбы. Кулишова требовала для женщин, равно как и для мужчин, права голоса, восьмичасового рабочего дня, равной оплаты за равный труд и полной свободы распоряжаться своей судьбой и своим телом.
Руководителем местной суфражистской лиги была Эрсилия Майно, которая стала близким другом супругов Царфатти в Милане. Субботними вечерами Маргарита и Чезаре ходили в гости к Эрсилии, которая приглашала к себе писателей и художников. Муж Эрсилии, Луиджи, председатель миланской Ассоциации адвокатов, нередко защищал в суде Турати, Кулишову и других социалистов. Один из самых громких процессов в Милане проходил летом 1906 года. Судили писателя и издателя Умберто Нотари за аморальность. Он издал роман, где описывалась жизнь молодой крестьянки, ставшей проституткой в большом городе. Кампанию в защиту Нотари организовали его друзья. Возглавил кампанию основатель нового движения в искусстве — «футуризма»[77] — поэт Филиппо Томмазо Маринетти[78]. Маргарита уговорила Чезаре стать одним из пяти защитников Нотари. Процесс окончился победой и для Нотари, которого оправдали, и для Чезаре Царфатти, за которым окончательно утвердилась репутация талантливого защитника в политических делах. Маргарита и Чезаре стали частыми гостями в доме Маринетти.
С первых же дней в Милане супруги Царфатти примкнули к лагерю реформистов Кулишовой и Турати и были вознаграждены: Чезаре Царфатти ввели в попечительский совет миланского Народного университета, как называлась бесплатная социалистическая школа для рабочих. А несколько позже партия поддержала кандидатуру Чезаре в миланский муниципалитет, и, пройдя на выборах, он стал его членом.
С приездом в Милан Анжелики Балабановой соперничество между ней и Кулишовой достигло высшей точки. Маргарита наблюдала борьбу за главенствующую роль в партии между этими двумя русскими еврейками с тем же восторгом, какой выражали древние римляне во время боев гладиаторов. О борьбе этих двух женщин она написала: «Они испытывают друг к другу такую ненависть, на которую мужчины не способны. Неужели и для таких женщин, как они, идеология — всего лишь ширма, за которой скрывается женское соперничество?»[79]
В конце концов Маргарита отошла и от Балабановой, и от Кулишовой, и у нее появились новые друзья, прежде всего люди искусства.
Положение Чезаре в партии упрочилось, и это помогло Маргарите получить постоянное место критика в «Аванти!». Раньше она была внештатным сотрудником римского издания этой газеты, а теперь вошла в штат ее миланской редакции. Свои статьи об искусстве она публиковала под загадочным псевдонимом «Эль Серено», что по-испански среди прочего значит ночной сторож.
* * *
Чезаре Царфатти часто шел на уступки Маргарите, но в одном был непреклонен: остался верен своим еврейским корням и принимал горячее участие в сионистском движении. В Милане он присоединился к местной сионистской группе.
Год спустя Чезаре выбрали в исполнительный комитет группы, которая вскоре стала самым большим отделением Сионистской федерации Италии. На Четвертом Всеитальянском сионистском конгрессе, проходившем в Милане весной 1904 года, Чезаре выступил с речью против «тех бессовестных евреев, которые забыли, что они — евреи. И мы, сионисты, — сказал Чезаре, — должны вернуть им чувство национальной гордости». Когда же один из делегатов предложил рассмотреть вопрос о принятии в Сионистскую федерацию неевреев, Чезаре голосовал против.
А в 1906 году Чезаре Царфатти был избран президентом миланского отделения Сионистской федерации и направлен делегатом в Брюссель на Международную конференцию, посвященную преследованию евреев в России.
Маргарита поехала с ним, узнав, что там будет ее старый знакомый Исраэль Зангвил. Встреча с ним прошла очень тепло. Маргарита показала Зангвилу свой перевод на итальянский язык его «Хад Гадьи», а Чезаре подписался под петицией Зангвила о создании автономной еврейской колонии. Зангвил за год до этого создал организацию, которая искала возможности устроить еврейский очаг на любой территории под английским протекторатом. Поэтому членов этой организации прозвали «территориалистами». В разговоре с Маргаритой и Чезаре Зангвил с гордостью вспомнил, что 21 ноября 1895 года в его лондонский дом № 24 на Оксфорд Роад пришел провозвестник еврейского государства и сказал: «Я — Теодор Герцль[80]. Не поможете ли мне создать еврейский национальный очаг?» Герцль за считанные месяцы до смерти успел отказаться от «плана Уганды»[81], а Зангвил и другие «территориалисты» продолжали настаивать на том, что еврейский национальный очаг можно создать и в Африке.
— Герцль? — переспросила Маргарита. — Этот австриец?
— Он самый. Еврей, из Австрии. — Зангвил с улыбкой Посмотрел на Маргариту. — Вы слышали о нем от вашего супруга, верно?
— Нет, нет. Я слышала о нем от Папы Римского.
Зангвил, не знавший о дружбе между отцом Маргариты и Пием X, не смог сдержать удивления. И Маргарита рассказала, как Герцль получил аудиенцию у Папы Римского в январе 1904 года.
А вот что написал об этой аудиенции Герцль в своем дневнике.
«Вчера я встретился с Папой (…) Прошел мимо швейцарцев-лакеев, которые выглядели, как священники, и мимо священников, которые выглядели, как лакеи (…) Папа принял меня стоя и протянул мне руку. Я ее не поцеловал (…) Думаю, это и лишило меня шансов на успех в моем предприятии, ибо всякий, кто его посещает, становится на колени и целует ему руку. Перед аудиенцией меня очень тревожила необходимость целовать его руку, и я был рад, когда это уже осталось позади. Он уселся в кресло, похожее на небольшой трон, пригласил меня сесть рядом и выжидательно улыбнулся (…) Я извинился за свой скверный итальянский, но он сказал: „Ну что вы, вы очень хорошо говорите“ (…) Он — бесхитростный, грубо сколоченный деревенский священник, для которого христианство осталось живой материей даже в Ватикане. Я коротко изложил свою просьбу. Но, возможно, раздраженный тем, что я не поцеловал ему руку, он резко ответил: „Мы не можем поддержать ваше движение. Не в наших силах помешать евреям селиться в Иерусалиме, но мы никогда не дадим на это своего благословения. Земля Иерусалима (…) стала святой потому, что там жил Христос. Я — глава церкви и не могу ответить на вашу просьбу по-другому. Евреи не признали Господа нашего, а посему мы не можем признать еврейский народ“ (…) Я попытался переубедить его, упомянув о статусе экстерриториальности святых мест. Но на него это не произвело впечатления. Он сказал, что Иерусалим не должен оказаться в еврейских руках. „А как же быть с нынешним статусом Иерусалима, Ваше Святейшество?“ — „Да, неприятно, что турки хозяйничают в наших святых местах, но нам приходится с этим мириться. А пойти на то, чтобы хозяевами этих мест стали евреи — нет, это невозможно“. Я сказал, что наше движение возникло исключительно из-за страданий еврейского народа и мы не хотели бы связывать его с религиозными вопросами. „Но я, глава католической церкви, не могу на это пойти. Одно из двух: либо евреи сохранят свою древнюю веру и будут по-прежнему ждать прихода Мессии, который, как мы верим, уже пришел, и в таком случае они, значит, не признают божественность Иисуса, а мы не можем им содействовать; либо они отрекутся от всякой веры, и тогда мы тем более не сможем их поддержать. Да, в основе нашего вероучения лежала еврейская вера, но ее заменило учение Христа, поэтому мы не считаем, что еврейская вера все еще имеет для нас значение. Евреи должны были бы первыми признать Иисуса Христа, а они этого не сделали по сей день“. У меня чуть не сорвалось с языка: „Так происходит в каждой семье: никто не верит своим родственникам“. Но я сказал: „Казни и преследования — вряд ли лучший способ обращения евреев в христианство“. Его ответ был величествен в своей простоте: „Наш Господь (…) никого не преследовал (…) Прошло три столетия, прежде чем церковь смогла утвердиться. Так что у евреев было достаточно времени, чтобы уверовать в Его божественность без принуждения. Но они и тогда предпочли и теперь предпочитают не делать этого“. „А насколько Ваше Святейшество осведомлено о трагедии евреев? Нам нужна земля для этого замученного народа“. — „Разве ею обязательно должен быть Иерусалим?“ — „Мы и не просим Иерусалим, мы просим Палестину, мирскую землю“. — „Мы не можем вас поддержать“. — „Знает ли Ваше Святейшество о положении евреев?“ — „Да (…) у меня всегда были дружеские отношения с евреями. Как раз накануне ко мне пришли два еврея. У нас с евреями есть и другие связи помимо религиозных — например, общественные или филантропические. Такие связи мы вовсе не отказываемся поддерживать. К тому же мы молимся и за евреев, чтобы они узрели свет (…) Так что если вы приедете в Палестину и поселите там свой народ, наша церковь и священники будут готовы крестить вас всех“ (…) Время от времени Папа брал щепотку табаку, нюхал и чихал, вытирая нос большим красным платком. Эти его крестьянские привычки понравились мне больше всего (…) Прощаясь, я снова ограничился тем, что тепло пожал ему руку и низко поклонился. Аудиенция длилась около двадцати пяти минут»[82].
