— Предвижу, однако, что суждения ваши не оправдаются. Ведь народ-то наш (тот самый, который мы возмечтали вывести из крепостной зависимости) — ведь он-то ходит с крестом на груди. Ради этого креста, чтобы его возвысить и показать миру его правду, мы и приняли социальную идею и уж послужим ей.

Василий Васильевич торопливо заходил по комнате, в досаде и нетерпении.

— Так вы ради возвышения этого креста затеваете народный бунт? Да вы знаете, милостивый государь мой, что на этих-то именно крестах народ распинают во всех странах и во все времена? И распинают с благословения бога! Да-с! При помощи вашей божественной математики совершаются величайшие преступления, и при этом все молитвенники славословят народных притеснителей и поют гимны во славу божью. И к этой-то диковинной теории вы пришли от благих намерений увенчать жизнь подвигом. Отойдите от бездны, пока не сделан последний шаг. Образумьтесь и направьте дела ваши к достойнейшей и полезнейшей цели.

Василий Васильевич присел подле Федора Михайловича и почти зашептал:

— Ведь я-то не менее вашего любил эти «тайны божьи»! Ведь замки у церквей целовал, когда мальчонкой был еще (матушка все внушала, голубушка моя…). Да всему своя пора! Лампадки догорели, и угар прошел. Неужели же вы, именно вы, — Василий Васильевич крепко сжал двумя пальцами краешек пиджака Федора Михайловича у самого почти ворота, — неужели вы до сих пор думаете, что у нас в России все расчеты на царство божие направлены?

— Народ тоскует о боге, ибо ему некому будет даже поверить свою печаль, — вставил Федор Михайлович, краснея и как бы отодвигаясь от Василия Васильевича. Душегрейка удивительно грела Федора Михайловича. — Авторитет, авторитет будет разрушен. Дети потеряются без учителя…

— Того учителя, который наставлял и наставляет все народы мечом кесаря? — решительно перебил Василий Васильевич. — Знайте: авторитетом станет тот, кто свергнет богов и разрушит рабство на земле. Не будьте же попятным пророком, а предвозвестите день освобождения народов от мрака вековых заблуждений. Бунт против истории! Месть! Месть за миллионы погубленных жизней! Вот к чему должна свестись вся ваша «тайна» и ваши «чудеса»!

Василий Васильевич с облегчением встал и прошелся снова по комнате, как бы отдыхая после утомительного променада.

— Тягушек-то ваших я отведаю, — вдруг неожиданно добавил он, беря из тарелки на столе свежую тягушку. — Впрочем, вижу, что бунтовать вы не умеете, — раздельно и пренебрежительно заметил он, рассасывая тягушку. — Не умеете, и ничего из ваших намерений не произойдет, ибо одних намерений мало. Нужна величайшая человеческая цель, именно  ч е л о в е ч е с к а я  цель, а не предание или тайна. Без цели нет подвига, знайте это. А вы замыслили подвиг, вознамерились разрушить математику и выводы естественных наук, и все это — во имя чего? Во имя исторического призрака! Да разве это — цель?

— Призрак-то со смыслом! — упирался Федор Михайлович. — Со слезами, с надеждами на спасение.

— Тысячи лет человечество надеется на призрак. Мол, в призраке все спасение… Не пора ль этот ваш хваленый смысл вместе со слезами и надеждами, прокуренными ладаном, обратить в пепел и поставить в храме истории рядышком с Ноевым ковчегом и Моисеевыми жезлами? Пусть бы чувствительные натуры повздыхали над рассеявшимися призраками. — Василий Васильевич захохотал коротким и деревянным смехом, добавив: — Ахинея! Ах какая ахинея, господин сочинитель!.. Неразрешимые обстоятельства… хе-хе… Не думаете ли уж вы, что выйдете победителем из всей вашей пляски призраков?

Василий Васильевич принагнулся к Федору Михайловичу:

— А что, как ваш собственный фантастический вихрь отступит перед настоящей-то математикой и все ваши выводы будут посрамлены? А? А ведь будут посрамлены, в том поручусь головой… И — сказать вам до конца — жду этого мгновенья. Жду и не дождусь, когда мир отомстит за обман. Если же не мщение, то лучше гибель и мрак. Тогда уж надо идти в самый смрадный переулок и повеситься на первом фонаре. — Василий Васильевич жестко улыбнулся, махнув рукой, и снова зашагал по комнате.

Федор Михайлович молчал. Считал ли он выгоднейшим для себя это молчание или в нем был скрыт новый смысл, он и сам это неясно чувствовал.

Но по уходе Василия Васильевича он долго думал о независимости духа и почти с наслаждением разбирал все сплетения своих мыслей. В сплетениях было уже нечто чадное и почти головоломное. Ведь он обещал доказать Степану Дмитричу, что дважды два — пять, а тут вдруг ему же самому доказывают это дважды два, и он не верит, что пять.

Математика оставалась непреодоленной.

В голове стоял серый туман, и Федор Михайлович с отчаянием проникал в поверженную идею, — впрочем, достаточно видя свое бессилие и даже любуясь загадочностью поставленных перед собой целей, которые, мол, тверды, как камни, но сдвинуть их — вот для этого и нужна математика. Уж конечно замелькал в уме Белинский, а за ним засуетился и Спешнев, оба устранителя исторических призраков, и Федор Михайлович потоптался даже с минутку на положительных науках — во имя здравого смысла и сокрушения обмана.

— Допустить  н е д о п у с т и м о е! — в сотый раз подскочил он как бы в жару и почувствовал при этом вокруг себя внезапно разверзшееся необозримое пространство. — Не знаю, а вижу. Не знаю… — перебирал он про себя. — А вижу. — Он оглянулся назад: дверь была закрыта, но ему почудилось, будто кто-то там притаился за нею (уж не Василий Васильевич ли?), стоит и подслушивает его собственные мысли… Он даже хотел вскрикнуть, но тотчас же и остановился посреди комнаты в нерешительности, как бы опомнившись. — Что же это я?.. — тихим и ослабленным голосом добавил он и будто даже улыбнулся. Прошло несколько странных молчаливых мгновений.

Федор Михайлович виновато и озабоченно присел у стола. Он немного отпил из стакана холодного чаю и посмотрел в темное окно. И хоть вид у него был самый независимый, тем не менее он остро почувствовал тоскливое беспокойство и одиночество.

— С каких же пор я одинок? — забродил в голове неожиданный вопрос. — Впрочем, с моею целью я не буду одиноким. Ведь замыслил горы сровнять, историю обернуть анекдотом. Известить мир о величайших ошибках и должном исправлении.

Он тихо улыбнулся, видимо утешая себя, встал, прошел два шага и опустился на кровать. Потом снова встал, сиял шинель и снова лег, прикрывшись и согнув ноги.

Ему вдруг ясно показалось, что кто-то действительно стоит за дверью, что, кроме него, благополучно пребывающего у себя в комнате, в самом натуральном одиночестве, есть еще кто-то, кто стоит за дверью, и дверь сейчас откроется, вот сию минуту, и кто-то непременно войдет…

— Там кто-то дышит и смотрит. Да, да! Вот дверь задвигалась… — перебирал он губами. Он действительно увидел, как дверь будто отошла в намерении раскрыться… Он спрятал лицо под шинелью и задрожал так, что кровать затряслась и скрипнула. Под шинелью стало теплее и покойней. Федор Михайлович длинно и устало вздохнул. В мыслях снова задвигались испытующие взгляды Василия Васильевича и пронеслась бичующая речь его.

— Вот Колумб плыл, плыл, и не знал даже пути, и не предусматривал, куда может приплыть-то… Но цель стояла величайшая, — вспомнил он и вдруг с усилием задумался. — Колумб плыл, плыл…

Ба! Да ведь это я и есть Колумб! Самый настоящий Колумб, каким тот наверняка и был, — конечно, д о  открытия Америки.

Федор Михайлович мигом решил, что и он ведь тоже плывет к великой цели. Знает наверно, что к великой, хоть и не видит вовсе ее, но точно расчислил, что обязательно приплывет к самой цели… и  о т к р о е т.

Но тогда для чего нужны были психологические выкладки и потуги Василия Васильевича? Ведь он же не знает и не может знать, на какую новую землю отважный мореплаватель может наскочить в пути? Значит, и исторические причины тут уж ни к чему, так как для достижения  н о в о й  земли вовсе не надобна история старой…

Федор Михайлович встал и даже подошел к рукомойнику умыться, чтоб доказать самому себе, что все это не сон, а самая настоящая логика. Он потрогал пальцами кран и почувствовал мокрое железо. По ладоням потекла холодная вода. Нет, не сон, подумалось ему, совершенно ясно, самое настоящее просветление ума.