Лейн закончила разговор. Они встретились взглядом. Колтон почувствовал себя за миллион миль от нее.

– Маккензи и Адья следят за Нейтом, – сказала она. – По их словам, он выписался из больницы около получаса назад.

Дело в том, что люди всегда хотели жить вечно, пока не научились. Они хотели открыть ящик Пандоры, заглянуть в него, посмотреть, что там внутри, а потом быстро закрыть его обратно, увидев уродливую правду того, к чему они стремились. Они хотели знаний без мучений, опыта без страданий.

Открытия, как выяснил Апостол, так просто не добываются.

За это всегда приходилось платить. Всегда. Каждый шаг, сделанный человеком, требовал жертвы. Приношения. Умиротворения.

Деван Годбоул так и не смог понять эту концепцию, когда был еще жив. Он считал себя повелителем миров, покорителем времени, богом космоса. Он думал, как это часто делали люди с большим интеллектом, что он достаточно умен, чтобы стать неприкасаемым. Гордый, самонадеянный глупец. Он считал себя современным Виктором Франкенштейном, стоящим на пороге создания жизни.

Подобно легендарному Виктору Шелли, откинувшему покрывало и увидевшему ужасную правду о своем творении, он стал ужасно бояться продолжать.

Трус. Вот и все, кем был Деван Годбоул, в конце концов. Не пионером, не первопроходцем, а человеком с хвостом между ног. Пандора, запихивающая жужжащих мотыльков уродливых истин обратно в ящик. Не сумев освободить надежду, которая дрожала на дне. Каждое открытие имело свою цену. Природа требовала баланса, и Апостол понимал это. С самого начала он понимал. Но не Деван.

– Я хочу покончить со всем, – сказал Деван однажды вечером за выпивкой. У него были дикие глаза и пепельный цвет лица. Выглядел он так, будто не спал несколько недель. Снаружи дождь бился в окно. Ветер трепал стекла. – Я уже составил письмо в аккредитационный совет Хау. Все кончено. Все кончено.

Апостол крепко держался за свой стакан, из которого почти вытек виски. Его сердце тогда было твердой скорбной оболочкой, потери, которые он понес, еще не улеглись. Он так и не научился исправлять ошибки, заглушать постоянную боль печали. При новости Девана в его груди образовалась безобразная пустота.

– Ты не можешь отказаться сейчас, – пробурчал он, немного пьяный, немного грустный, немного злой. – Мы почти у цели. Ты не можешь передумать.

– Слишком поздно. – Деван поднялся, чтобы уйти. Он шатался: был уже пьян, его глаза остекленели. Снаружи продолжал лить дождь.

«Это была, – вспомнил апостол, – ужасно простая ночь, чтобы попасть в аварию».

– Я уже это сделал, – сказал Деван. – Я больше не буду открывать дверь. Не в этой жизни. Не зная, что ждет нас там. Не зная правды.

Теперь Апостол стоял перед могилой. Несколько часов назад небо окрасилось закатом, оранжевая пыль осыпала западные края мира. Он стоял в тапочках – тех самых, которые жена подарила ему на Рождество. Он знал, что это странно – ходить в тапочках по кладбищу.

Он упрекал ее в то снежное утро, когда разворачивал красную клетчатую упаковку с золотой фольгой. Мокасины были слишком малы, а разве она не знала его размер после пятнадцати лет брака? Ее глаза были круглыми, извиняющимися блюдцами. За широким эркерным окном их гостиной крупными хлопьями падал белый снег.

Теперь босые пятки его ног утопали в грязи. В руке были цветы. Двенадцать белых маргариток и герберы, все они были вялыми.

– Сегодня в магазине не было роз, – сказал он, немного извиняясь. Надгробие с именем его жены вообще ничего не говорило. Серое и мрачное, оно стояло в грязи.

«Non omnis moriar» выгравировано глубоко в камне. Поэма. Обещание. Он не был, как он заметил по прибытии, единственным человеком, оставившим цветы в этот день. По чахлой траве было разбросано двенадцать мертвых роз, каждая с бутонами, аккуратно срезанными в макабрическом виде.

Позади него одна тень отделилась от остальных. Она волочилась по грязи.

Апостол не обернулся, чтобы увидеть ее приближение.

– Я был бы признателен, – сказал он, – если бы ты не приходил сюда.

– Я иду туда же, куда и ты, – ответил его призрак. Над головой на черных крыльях пролетела летучая мышь. Апостол ненавидел летучих мышей. Он ненавидел темноту. Он ненавидел октябрь. Он ненавидел кладбища и ощущение глубокого, бесконечного холода, проникающего внутрь через незакрытые задники его тапочек.

– Ты оставил здесь эти цветы? – Он ударил ногой по цветку. Бутоны роз разлетелись на полуночном ветру. Тень рассмеялась влажным, хриплым смехом.

– Мы больше не единственные игроки в этой игре, – пропела она. – Ты и я. Я и ты.

Он подавил дрожь. Это была его цена. Такова была цена величия. Этот темный, шаркающий призрак. Этот ужасный, ухмыляющийся фантом. Что-то мертвое ради чего-то живого. Он низко наклонился, смахивая отмирающий шиповник с кургана земли, где была похоронена его жена. Двадцать долгих лет без нее. Двадцать долгих лет в поисках запасного выхода.

Она умерла, окруженная проводами, незнакомцами, мониторами, и следующие два десятилетия он провел в поисках того, кто обладал силой, способной пройти сквозь миры и вернуть ее к нему.

Деван Годбоул должен был стать этим человеком. Апостол сделал ставку не на ту лошадку. Вот и все. Это было легко исправить. У него была другая. У него был Прайс. Он положил маргаритки к основанию надгробия. Они завяли, белые и невзрачные, и выглядели уже полумертвыми.

Когда он выпрямился, тень упала прямо перед ним. Между ними, как оплот, возвышалась серая надпись. В свете луны фигура выглядела почти телесной. Голова вогнута. Широкое, улыбающееся лицо внушало ужас.

На нем было написано: «Мальчик играет не по вашим правилам. Тебя это злит, очень злит, а?»

Апостол фыркнул. Он нахлобучил свою шляпу на голову.

– С ценой разберемся.

– Девочка может нас слышать. – Улыбка росла и росла. – Она слышит, как мы шепчемся, ох.

– Хватит.

Ему, должно быть, не понравился его тон – его тень, его призрак, его проклятие. Оно опустилось на землю. Оно лежало в грязи, дрожа, свернувшись в клубок. Перекатываясь с боку на бок в омуте боли. Его смех был высоким и тонким, как плач ребенка. Как у человека, умирающего в одиночестве на обочине шоссе. На дереве неподалеку взлетела сова.

– Прекрати, – сказал Апостол. – Ты устраиваешь сцену.

Фигура перевернулась на спину. Ее искусанные личинками ноги, не двигаясь, издавали странный звук. Она улыбнулась Апостолу.

Апостол улыбнулся в ответ. Они часто проделывали эту процедуру – существо разыгрывало жуткую смерть своего тела, а Апостол спокойно ждал окончания зрелища. За столько лет он уже привык к этому.

– Говорят, она девушка, как сад, – говорило оно. – Вся в розах, лаванде и паутинках. Слишком яркая, чтобы быть там. Одна нога среди мертвых, другая среди живых, как маленький воздушный мост. О, как бы я хотел увидеть ее. Каким красивым, прекрасным виденьем она должна быть.

– Ненавижу, когда ты говоришь загадками, – огрызнулся Апостол.

Тень только рассмеялась. Она смеялась и смеялась.

– У каждого скрипача есть скрипка, и очень хорошая скрипка, – пела она.

Апостол ущипнул себя за переносицу.

– Я иду домой, – сказал он. – Не стесняйся оставаться здесь, в этом жалком сыром некрополе. Господь знает, что ты прекрасно для этого подходишь.

Но оно не осталось на месте. Оно никогда не оставалось.

Оно следовало за ним. По тонкой, извилистой тропе. До самого «Вольво» Апостола, припаркованного вдоль недавно установленного колумбария. Его ноги волочились за ним со скрежетом. Он дышал длинными, грохочущими вдохами. Сосущий ветер, как будто он умирал заново.

Он сел в свою машину. Включил зажигание. В его зеркале заднего вида была та ужасная улыбка, темная и широкая.

– Снова домой, снова домой, – пело оно. – Бжик-бжик.

Апостол закрыл глаза. Когда он снова открыл их, лицо все еще было там, жуткое и неподвижное. Он включил передачу. Сказал, уже не в первый раз: