– Если у вас возникли трудности с занятиями, – сказал он, зашнуровывая брюки, – Центр помощи студентам находится на втором этаже Гиббонс-холла.

– Я знаю. – Ее горло сжалось. – Они предложили услуги переводчика.

– И этого было недостаточно?

– Ну, я… – Комната казалась слишком маленькой, воздух слишком плотным, и она снова уменьшилась до маленькой стеклянной Делейни, вся в трещинах. – Я не владею языком, – сказала она. – Языком жестов. Я знаю достаточно, чтобы использовать его дома с родителями, но недостаточно, чтобы не отставать в школе.

Выдавив из себя вздох, Уайтхолл поправил очки.

– Я с сожалением должен сообщить, мисс Майерс-Петров, что, хотя я, конечно, могу сочувствовать вашей ситуации, студенты, пойманные на списывании на экзаменах, подлежат немедленному исключению из программы.

– Но я не списывала.

– Это вы так говорите. – Он встал из-за стола и направился к двери, затем распахнул ее. Солнечный свет упал внутрь, ослепительно сверкнув золотом. – Считайте эту встречу вашим единственным предупреждением. Я не могу полностью винить вас за то, что вы так заблуждаетесь – мистер Прайс должен был выступить в роли наставника, и он потерпел грандиозную неудачу. То, как он себя вел, неприемлемо. Он освобожден от обязанностей ассистента преподавателя и находится на испытательном сроке до конца семестра.

По тому, как он навис над дверью, она поняла, что ей пора идти. Сердце забилось в груди. Руки стали липкими. Она искренне чувствовала, что вот-вот разрыдается. Глаза прищурены, горло сжато.

Но вместо этого в глубине ее души что-то зловещее влилось в вены, словно яд. Что-то старое, холодное и жестокое. Немного неуверенно она поднялась со стула, слабо ступая и шатаясь, желая оказаться где угодно, только не здесь, под микроскопом презрения.

Уайтхолл остановил ее у двери, его рука легла на ее плечи, что было не совсем приятно.

– Я хотел бы дать вам непрошеный совет, – сказал он, – если позволите.

Это зловещее нечто хлестнуло ее, как хлыстом, и она испытала внезапное, поразительное желание закричать ему прямо в лицо. Разорвать его книги одну за другой. Царапать стены до тех пор, пока не оторвется обшивка.

Вместо этого она сказала:

– Конечно.

– Вы хорошая ученица, – сказал он. – И я могу сказать, что у вас светлая голова на плечах. Поведение мистера Прайса не просто разочаровывает, оно опасно. На вашем месте я бы очень хорошо подумал, прежде чем вступать в контакт с Колтоном Прайсом.

В хранилище на складе на боковой улице в спальном районе Бостона была дверь.

Дверь была простая. Ничего деревянного, выточенного из древесины. Не собранная из рельсов, шпилей и шурупов. В ней не было ни стекла, ни гладких фрамуг, ни порогов, через которые можно переступить. Ничего красивого. Ничего уродливого.

Просто никакая.

Он сидел в темноте, как щепка в пространстве. Это был воздух далекого бриза, проносящегося сквозь эфир. Это была вспышка газа при столкновении азота и кислорода.

Это была дверь, а по другую сторону – склад, очень похожий на первый, на зеркальной улице в зеркальном районе зеркального Бостона, под зеркальным ночным небом, усыпанным тысячами зеркальных звезд. Дальше, за сонным Чайна-тауном, усеянным белыми палатками продуктовых рынков, под золотыми магнолиями Почтовой площади, была аккуратная вымощенная улица, застроенная еще более аккуратными кирпичными домами.

Из предпоследнего дома вышел Лиам Прайс.

Было поздно и холодно. Все утро октябрьское небо оставалось плоским и серым, но сейчас клочок неба над головой был присыпан звездным светом, а ветер с гавани был по-зимнему кусачим. Он подтянул воротник и спустился по железным перилам на улицу, перекинув через плечо спортивную сумку.

Он был не в духе, хотя, взглянув на него, этого сразу не поймешь. Лиам никогда не был из тех людей, чьи эмоции можно было прочесть. Эллисон сказала однажды в споре, что разговаривать с Лиамом – все равно что пытаться общаться с камнем. Тогда он подумал, что это очень бесчувственная вещь, которую жена может сказать мужу.

Дело не в том, что он ничего не чувствовал, просто он был из тех, кто вырабатывает свои чувства с помощью физической активности. Жизнь, как он любил говорить Джанин в соседней кабинке, состоит из мелочей. Для него это была бодрая пробежка вдоль Чарльза, холодное пиво и игра в дартс, час или два на катке. Последнее было тем местом, где он процветал: коньки, отбрасывающие брызги, его клюшка в руке, черное вращение шайбы, попадающей в сетку. Час-другой он выплескивал свое разочарование на льду и притворялся, что все было так же просто, как в детстве.

Си Джей был жив, и он не знал всех кличек тринадцати кошек Джанин.

И вообще, не то чтобы у него был ужасный день, просто он был таким же, как и все остальные. Первую половину дня он провел, сидя на совещаниях, которые могли бы быть электронными письмами, вторую половину – читая электронные письма, которые могли бы быть эсэмэской. Последний час был занят невероятно утомительным занятием – крутиться в своем дорогом эргономичном кресле и выслушивать жуткие подробности того, как Бинг Клосби подцепил ушного клеща.

И вот теперь, чтобы компенсировать день абсолютной посредственности, он направился на лед.

Лиам остановился, когда обогнул угол, на затылке у него появилась колючка. Он стоял на пешеходном переходе, один на пустом перекрестке. Мимо проехала машина, фары прорезали темноту и исчезли за углом. Он смотрел, как она уезжает, красные тормозные огни были похожи на зажженные сигареты. Он почувствовал глубокое беспокойство.

Лиам Прайс был, по сути, совершенно неинтересным человеком. Он не отклонялся от своих норм. Он ходил на работу и с работы домой. Он ходил в продуктовый магазин и в паб на Стейт. Иногда, если Эллисон заставляла его испытывать томительное чувство вины перед верующими католиками, он шел в церковь.

Он никогда не участвовал в драке в баре, не был арестован или вовлечен в какое-либо насилие. Он никогда не занимался самообороной или боевыми искусствами. И все же он знал. Он знал сразу. Мимолетно подумал, что в человеке должно быть что-то врожденное, чтобы распознать, когда за ним следят.

Еще одна машина пронеслась мимо, не обращая внимания на ограничение скорости. В порыве ветра, оставленного ею, Лиам повернулся, чтобы всмотреться в темноту.

Темнота смотрела в ответ.

Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что он видит. Мальчик, а может быть, мужчина – широкие плечи, ссутулившиеся под серым шерстяным пальто с высоко поднятым воротником. Он стоял в переулке, вне досягаемости уличных фонарей, его лицо наполовину скрывалось в тени. Он не курил сигарету, хотя стоял так, как может стоять человек, вышедший покурить. Он вообще ничего не делал, заметил Лиам – с растущей неуверенностью, – он просто смотрел. Лишь наблюдал.

Напряжение нарастало. Мальчик в темноте ничего не сказал. По улице пронеслась машина, озарив ночь белым светом молний, и на мгновение Лиам смог разглядеть его лицо. Темные глаза, покрытые пурпурными синяками, окровавленный рот. Что-то до боли знакомое пронзило его, а затем машина исчезла, а вместе с ней и свет. Лицо мальчика снова погрузилось в темноту.

Он был шокирован.

Подумал, что это было словно смотреться в зеркало.

Нет.

Это было похоже на взгляд призрака.

Невозможно, подумал он, отряхиваясь от внезапного и липкого ощущения паутины. Его призраку было девять лет. Его призрак спал в гробу на кладбище Маунт-Оберн.

– Привет, – позвал Лиам, вспоминая об Эллисон у себя дома, в их гостиной. Когда он ушел, она читала, положив ноги на плюшевые подлокотники дивана и выставив живот. Отсюда он все еще мог видеть желтый квадрат света из окна их кухни. – Эй, приятель, ты в порядке?

– У тебя будет ребенок, – сказал мальчик.

В сердце Лиама разлился холод. Его пальцы сомкнулись вокруг палки. Он мог бы достать телефон, позвонить в полицию, но что-то в том, как стоял мальчик, прислонившись плечами к стене, заставило его колебаться.