Колтон снял очки и опустил круглую проволочную оправу на открытые страницы учебника. У него еще не болела голова, но за глазами появилось давление, которое говорило о том, что позже у него будет адская мигрень.

– Я не делаю ничего плохого.

– Может быть, пока нет, – сказал Хейс, – но у тебя есть этот взгляд.

– Взгляд, – категорично повторил Колтон.

– По-настоящему безрассудный взгляд. – Хейс открыл крышку своего стакана и сделал глоток. – Мне нужна твоя голова. Двое из наших парней выбыли из игры в Чикаго. Третий пропал без вести. Если Костопулос провалится, кто следующий? Я? Ты?

– Это буду не я, – сказал Колтон, потому что это была правда. Колтон знал это. Хейс знал это.

– Да, – Хейс выдохнул беззлобный смешок. – Ну, я чертовски уверен, что не хочу умирать. Сегодня утром я нашел в сети слитую фотографию Гузмана. У него из ушей буквально вытекало дерьмо.

– Мозговое вещество, – поправил Колтон.

Опираясь локтем на стол, Хейс ткнул пальцем ему в лицо.

– Тот факт, что ты можешь произнести эти два слова вместе, не вздрогнув, просто отвратителен. Ты ведь знаешь об этом, верно?

– Мы знали, во что ввязывались, когда поступали. – Колтон сжал переносицу.

– Правда? – Хейс оглянулся через плечо, туда, где Лейн и ее друзья начали собирать свои вещи. Книги запихивали в сумки. Руки засунули в пальто. Кто-то засмеялся, звук был высоким и чистым. Оглянувшись на Колтона, он сказал: – я не думаю, что ты это знал.

– И что это значит?

– Это значит, что прошла всего одна неделя учебы, а ты уже бегаешь за ней, как грустный пес. Эта штука сильнее тебя, Прайс. Так что сделай мне одолжение и начни выполнять приказы, пока ты не испортил все для остальных.

Предупреждение прозвучало в пустоту. И в любом случае это не имело значения.

Мать называла его твердолобым еще когда он был маленьким и противоречивым, когда он выбирал синий грузовик, если кто-то предлагал ему красный. Она не боялась смотреть ему в глаза. Колтон настаивал на том, чтобы забраться на самые верхние ветви старого клена в парке, если Лиам говорил ему, что он слишком маленький.

Как решительно он стремился приблизиться к Лейн, когда ему говорили держаться от нее подальше.

Профессор философии Делейн была неулыбчивой женщиной с копной рыжих волос и аурой, похожей на птичью. Ее лицо казалось бесконечно строгим, с плотно сжатыми губами, из-за чего Делейн не могла понять, была ли ее преподавательница явно разочарована в ней, или это просто ее обычное выражение лица.

– Изучение фундаментальных истин требует сократовского подхода, – провозгласила профессор Бофорт, глядя на Делейн через широкое крыло своего носа. – Поэтому я ожидаю, что все мои студенты внесут свой вклад в дискуссию в классе.

– Я понимаю, – поспешила сказать Делейн. Кабинет, в котором они сидели, был ярко освещен и нелепо украшен цветами, полки заставлены бледными греческими бюстами. Две недели семестра, а Делейн уже назначала встречи, чтобы выпросить дополнительные баллы. Это было не очень приятно. – Дело не в том, что я не хочу участвовать. Просто мне трудно успевать за потоком обсуждения в классе.

Одна из тонко нарисованных карандашом бровей Бофорта выгнулась в драматическую дугу.

– Мне трудно в это поверить. Вы яркая, артикулированная молодая девушка. Мы с вами сейчас беседуем, и у вас замечательно получается. – Это было сказано как комплимент, хотя вряд ли таковым являлось. Делейн с трудом сдержала улыбку и неуверенно пробормотала:

– Спасибо.

Бофорт долго смотрела на нее, поджав тонкие губы.

– В любом случае, если вы чувствуете, что темп моих занятий оказался для вас слишком тяжелым, вы еще вполне можете отказаться от занятий. Вы ведь студентка, проходящая практику, верно?

– Да. – У Делейн заболел желудок.

– Я так и думала. – Бофорт провела тонкими пальцами по бумажному календарю на своем столе. – Получатели стипендий должны иметь средний балл 3,5, чтобы сохранять право на постоянную финансовую помощь. Участие составляет значительную часть вашей итоговой оценки. Если вы считаете, что не сможете найти в себе силы присоединиться к разговору, то я бы посоветовала вам тщательно пересмотреть свои перспективы.

– Я буду иметь это в виду, – сказала Делейн, изо всех сил стараясь не выдать дрожь в голосе. – Спасибо, что уделили мне время.

В коридоре Делейн стояла, прижавшись лбом к стеклу торгового автомата. Застрявший в катушках пакет с печеньем, который она выбрала, висел, не падая. Она повторно ткнула пальцем в кнопку. B-6. B-6. B-6. Печенье не сдвинулось с места.

Адья обещала Делейн, что ей не понадобится много времени, чтобы наверстать упущенное, но с каждым днем Делейн чувствовала все большее отставание. Дни сменяли друг друга, наполняясь переполненными аудиториями и приглушенной акустикой, звуками, которые отказывались встать на место, беседами, которые не поддавались осмыслению. Она записывала все, что слышала, но в итоге не получалось ровным счетом ничего – только частично сформированные концепции и незаконченные предложения, разрываемые то тут, то там сердитыми чернильными мазками.

Она сидела в студенческом центре и делала вид, что участвует в разговоре. Сидела в столовой и делала вид, что смеется над шутками Маккензи. Она чувствовала себя, как это часто бывало в людных местах, зажатой в ловушку на своей периферии. Одной ногой в мире бодрствования вместе со всеми, а другой – в тихом месте. В каком-то странном месте. Где безгранично одиноко. Без контекста, который служил бы якорем, звук пролетал между ее ушами, как пух одуванчика. Когда дни заканчивались, она тащилась обратно в аккуратный коридор общежития первокурсников, в беспорядочное убежище своей комнаты, и бросалась на кровать, чтобы унять головную боль. Ее мать все звонила и звонила, а она игнорировала ее, зная, что если ответит на звонок, то обязательно расплачется.

Маленькая хрупкая Делейн, всего пара недель в семестре, а уже сломалась.

Она не только не успевала по учебе. Каждое утро она просыпалась в предрассветной темноте и собиралась. Приходила в здание Уайтхолла, когда солнце только-только поднималось в небо. Она садилась в самом начале зала и расставляла ручки одну за другой в аккуратный ряд, а кофе «пожалуйста, не ненавидьте меня» ставила на тяжелый стол, стоявший на ковровом покрытии помещения.

Каждое утро Колтон Прайс появлялся как по часам: через пять минут после Делейн, за десять минут до начала занятий. Его лицо было искажено, как она могла предположить, отвращением. Он занимал свое место, не глядя на нее. Застегивал манжеты на рукавах, не разговаривая с ней. Он засовывал идеально наточенный карандаш за ухо и начинал критиковать работы. Кофе остывал, оставаясь без внимания. Это было сообщение без слов, но смысл его был ясен: «Извинения не принимаются».

Пока Уайтхолл просматривал слайды с презентациями по критической теории разнообразных наблюдаемых вселенных, Колтон Прайс перебирал бумаги и наблюдал за происходящим, его глаза были похожи на сдвоенные громовые шары, а на лице была неизменная хмурость. Делейн делала свои бесполезные записи своими бесполезными ручками и пыталась понять, что она могла сделать, чтобы вызвать у него такую глубокую неприязнь.

Конечно, его и раньше называли придурком.

Все еще опираясь на торговый автомат, она почувствовала, как ослабевает терпение другого студента прямо над ее плечом. Она не слышала, как он подошел. Она вообще не заметила его, пока он не пробормотал что-то себе под нос, голос был слишком тихим, чтобы его можно было разобрать. Ботинок заскрипел по кафелю. Вздох пронесся по ее шее.

– Ты можешь мне помочь? – услышала она его вопрос.

– Я не знаю. – Она дала автомату последний неуклюжий пинок. – Он съел мой доллар. Я думаю, может, он сломался.

Но когда она обернулась, там никого не было.

Через пятнадцать минут, когда она входила в фойе, кофе Колтона обжигал пальцы ее левой руки. В правой она сжимала блокнот, страницы которого, покрытые точечной сеткой, были раскрыты, чтобы показать большую нарисованную от руки бабочку. Накануне Уайтхолл читал лекцию о массовых последствиях эффекта бабочки в параллельных вселенных. Делейн провела большую часть занятия, превращая свои записи в каракули, с комком в горле. Теперь, разморенная жарой в залитом солнцем вестибюле, она тщетно пыталась расшифровать то, что смогла, до начала занятий.