Где-то вдалеке Колтон звал ее по имени. Делейн не отозвалась на его призыв. Она застыла на лугу, уставившись вниз на монету, шепчущая темнота клубилась вокруг нее, подобно рыбам, пробивающимся сквозь тонкое спинное брюхо акулы.

В зазеркальном мире, в зазеркальном городе, сидя на скамье из лакированного орехового дерева, Делейн Майерс-Петров засыпала. Начищенный паркет блестел до блеска, высокие стены были оклеены смелым красным дамастом, и дело было не столько в том, что она устала, сколько в том, что тусклый шум галереи погружал ее в оцепенение.

Она не спала. Уже несколько дней. Когда удавалось задремать, ей снились только кожа, разрезанная с хирургической точностью, да ребра, вырванные, как медная проволока. И голос Адьи в темноте: «Что-то приближается. Что-то с зубами».

Стояла середина октября, улицы другого Бостона были темными и бесцветными, мощеные тротуары покрыты полузамерзшими лужами. На третьем этаже музея, спрятанном в глубине, царило приятное масляное тепло. Стены украшали позолоченные рамы, сверкавшие под решетчатыми светильниками, картины старых мастеров разделяли взмывающие ввысь гобеленовые колонны. Это было бы не самое худшее место для жизни, если бы только ее не мучили воспоминания о луге.

Делейн положила карандаш в блокнот на колени и вытянула сведенные судорогой пальцы, кожа которых посеребрилась от свинца. Перед ней висела картина Николя Пуссена «Марс и Венера», бог и богиня, написанные в насыщенных оттенках красного, толстые херувимы с ямочками, собравшиеся рядом.

Она работала над своим первым заданием в мире чуть больше недели, и пока ей удалось выяснить лишь то, что этот Пуссен выглядел точно так же, как Пуссен, висевший дома, в Бостоне, в такой же галерее, под таким же прожектором. Ни одного мазка, ни одной замены цвета. За тысячу дверей и четыреста лет назад этот вариант Николя Пуссена принимал точно такие же художественные решения, как и его зеркальное отражение.

Она должна была найти различия. Уайтхолл объяснил, что для его студентов крайне важно овладеть способностью фиксировать тонкие различия между мирами. Он начал их с чего-то небольшого – искусства – с обещанием, что к концу их пребывания в Годбоуле они будут способны замечать различия гораздо более значительного масштаба.

Она должна была сдать работу со своими наблюдениями до полуночи пятницы, но все, о чем она могла думать, – это безликое тело, призрачная чернота взгляда Адьи.

Ее заметки до сих пор были в основном каракулями – набросками, которые она делала, пытаясь не заснуть. Зловещий херувим, восхищенная Венера, вздернутое лицо Марса, бога войны.

Его челюсть представляла собой твердую линию, глаза – острые, карие. Это было неудачное исполнение. По мере того как ее мысли уносились к более темным вещам, она вольно обращалась с наброском, вписывая аккуратный завиток в его брови, нож его рта – слишком острый, чтобы принадлежать мечтательному Марсу, нежащемуся под ласками Венеры.

Осознание постигло ее в порыве унижения. Хотя ей не удалось запечатлеть бога, она каким-то образом сумела обрисовать почти идеальную интерпретацию Колтона Прайса. Она вспомнила, как он с искренними чувствами стоял под деревом, обдуваемый ветром. «Все, что я сделаю, это причиню тебе боль».

– Этот набросок не так уж плох, – раздался голос прямо над ее плечом. – Хотя ты не учла некоторые тонкие детали на Марсе. – Ее карандаш замер, кончик грифеля застыл над широким контуром горла.

Она не слышала, как подошел Колтон. Когда он наклонился, чтобы лучше рассмотреть, она вырвала страницу. Звук разрыва нарушил приглушенную дождем тишину помещения. Скомкав бумагу, она засунула лист глубоко в карман сумки.

– Необоснованные действия, – сказал он, прижавшись ртом к ее уху.

– Что ты делаешь?

– Содействую. – Он отошел назад и засунул руки в карманы. Позади него огромная коллекция ганноверского серебра музея сверкала на свету, обрамляя его в алтарь из полированных кувшинов и гладких, отлитых из сплава труб. – В мои обязанности входит наблюдение за проектами первокурсников. Уайтхолл поручил вам Пуссена, верно? Ты разобралась?

– Пока нет. – Она безуспешно занималась этим несколько часов, ее нога затекла, дождь с грохотом бил по крыше. Она смотрела, не мигая, на слои перьев цвета аморетто. – По-моему, они выглядят совершенно одинаково.

– Посмотри еще раз, – сказал Колтон. – Он использовал другой оттенок желтого для неба. В противоположность кремнию и оксиду он использовал антимонат свинца.

Заволновавшись, она швырнула карандаш.

– Как я должна была заметить это? Это же мельчайшая, бесконечно маленькая деталь.

Лицо Колтона скривилось в ухмылке.

– Не смейся надо мной, – сказала она, ее раздражение усилилось. – Я сижу здесь уже несколько часов. Я не чувствую свою ногу.

– Я не смеюсь над тобой. – Он протянул руку. – Пошли.

– Куда? – отпрянула она от него, насторожившись.

– Просто пойдем со мной. Я хочу показать тебе кое-что.

Нехотя, она взяла его руку и позволила ему поднять ее на ноги. Он увлек ее за собой в сводчатый коридор, проходя одну комнату за другой, пока они не остановились в украшенной резьбой ротонде. Пустой павильон был широким и светлым, увенчанным алебастровым куполом.

Отпустив ее руку, Колтон направился к кованому железному выступу и оперся на него, опираясь на предплечья. Она последовала его примеру, железные перила впивались в ее ладони, сердце билось неровно. Она не позволяла себе оставаться с ним наедине – с тех пор, как он нашел ее дрожащей на лугу, в тенях, носившихся вокруг нее, как мыши. Не с тех пор, как она заставила его сделать поспешное признание под узловатыми руками старого дуба.

– Я не хочу быть твоим другом, Делейн.

Под ними, в фойе первого этажа, толпились туристы, шаркая сухой обувью по ковру у входа и стряхивая дождевую воду с зонтиков. Некоторое время они с Колтоном стояли в тишине и смотрели, как мать выводит своих детей под дождь.

– Там все выглядят точно так же, как и дома, – сказал Колтон. – Большинство самолетов такие же. С первого взгляда они почти неотличимы друг от друга. Но все они окрашены в разные оттенки. Взять, к примеру, вон того человека. – Он указал на крепкого посетителя в военно-морской куртке, который только что вышел из сувенирного магазина с огромным снежным шаром. – Как ты думаешь, почему он это купил?

– Может быть, он неравнодушен к снежным шарам, – сказала Делейн.

– Почему? Они немодные.

– Как предсказуемо претенциозно с твоей стороны.

– Люди покупают снежные шары из-за сентиментальной ценности, Уэнздей, а не потому, что это вершина интерьерного дизайна. Подумай об этом. Может, у него была жена. Может, ей здесь нравилось. Может, она умерла. Теперь он приезжает сюда раз в год в годовщину ее смерти, посещает экскурсию, а потом покупает шарик. Он приносит его на ее могилу и оставляет у надгробия. Он делает это для себя, не для нее – потому что так ему становится чуть менее больно. Это дает ему ощущение, что он поддерживает ее жизнь.

Она больше не смотрела на мужчину. Теперь она смотрела на Колтона. Он не отрывал взгляда от толпы под ними, его горло перехватывало.

– Дома он выглядит так же, – сказал он. – Те же глаза, те же волосы, та же ужасная синяя куртка. Но его жена все еще жива. Он приезжает сюда не один. Его дом не забит дешевым памятным стеклом. В другом мире, на другой временной шкале он все еще целый человек, а не половина.