Майно с Вератором выпили еще по бокалу и ударились в детские воспоминания. Сначала с ностальгией обсуждали, каким был Клеверный Ансамбль восемьдесят лет назад, и насколько все тогда было лучше, чем сейчас, потом Майно заговорил о том ужасном лете, когда ему исполнилось одиннадцать, и Лахджа с тоской поняла, что он сейчас начнет жалеть себя и испортит всем праздник.

— Вератор, а где вырос ты? — торопливо спросила она. — Мы уже столько лет знакомы, а я толком ничего о тебе не знаю!

— Мне нравится поддерживать таинственный образ, — покрутил пальцами эльфорк. — Но если интересно… интересно?..

— Еще как! — заявила Лахджа, и Астрид с Мамико закивали.

— Тогда я расскажу.

Вератор опрокинул еще бокал, шумно выдохнул и наставительно сказал рассевшимся на полу детям:

— Моя жизнь — вечная борьба. Оглядываясь назад, я вижу длинную лестницу испытаний, пришедшихся на мой краткий век…

Ты зачем это начала? Он же теперь не уймется.

Уж лучше он, чем ты. Его историю я по крайней мере еще не слышала.

— …Когда движешься вперед, все выше и выше, чтобы достать звезду с неба, особенно радует, что каждый день ты поднимаешься на высоту, что еще вчера была тебе недоступна, — жестикулировал пирожным Вератор. — Главное — заставлять себя подниматься после каждого падения и каждой неудачи, продолжать путь. Тогда каждый день мечта будет все ближе и ближе.

— Я понял, почему ты так язвишь над Локателли, — хмыкнул Майно. — Ревнуешь.

— Я воспитывался и рос в сиротском приюте Миртелианы, столице Гужании, — невозмутимо продолжил Вератор. — История о моем загадочном происхождении донельзя банальна — меня подкинули к порогу новорожденным, завернутым в покрывало эльфийской работы. Было там написано и мое имя — Вератор. Мать дала мне орочье имя, отказывая в принадлежности к ее семье.

Вератор явно не в первый раз рассказывал свою историю. Майно скучал, подпирая кулаком щеку. Но Лахдже действительно было интересно, а Мамико так вовсе слушала отчима с жадным вниманием.

— Родители отказались от меня. Почти наверняка мать моя была эльфом, и мое существование легло бы на нее тенью позора. Я не оправдываю ее или моего предположительного отца орочьей крови. Чаще всего такая связь — следствие насилия или вспышки постыдной страсти, о которой впоследствии жалеет хотя бы одна сторона. Я ничего о них не знаю, да и не хочу знать. Я не хотел бы встречаться с ними никогда. Что такая встреча принесет нам, кроме замешательства, страха друг перед другом и огорчений?.. Пожалуй, что ничего. А что до вопроса, почему… я и так знаю ответ.

Вератор тяжко вздохнул, и Сидзука погладила его по плечу. Эльфорк откинулся в кресле и задумчиво произнес:

— По счастью, меня миновала чаша отчуждения со стороны других детей — уже в раннем детстве я умел завоевывать дружбу, а у простых смертных не было причин чураться моего общества. Хочу сказать, что я никогда не считал попадание в детский дом трагедией. Своего рода это было везение: меня ведь не выкинули в мороз на помойку, не утопили в реке, как котенка, не использовали для кровавой жертвы и не продали работорговцам. Да мало ли. Полукровка, не знающий родства? Ну и что. Многие тут и знать не хотели бы свою родню.

Он отхлебнул еще, собираясь с мыслями, и сказал:

— В доме было полно тех, кому повезло куда меньше. Тех, кто бежал от побоев, пьянства родителей и надругательств. Тех, от кого отказались из-за уродств или юродства. Я знал, что от меня отказались с самого начала и бесповоротно, я знал, что не могу претендовать на любовь, и не цеплялся за воспоминания о матери или отце. Я не думал перед сном и не плакал в подушку, как иные мои друзья, гадая, почему меня не полюбили. Я не пытался тщетно заслужить объятий или доброго слова. Все эти трагедии, оставляющие на душах детей шрамы, не затронули меня. Мое сиротское детство было безоблачным.

Вератор говорил спокойно, но Лахджа почувствовала затаенную боль. Пожалуй, кривит все-таки душой великий дружбомаг, не настолько уж равнодушен он к этой теме.

— Детский дом при храме Юмплы был хорошим местом — детьми занимались монахи, нам давали все необходимое, — продолжал Вератор. — Особенно я любил брата Дженитиви, заменившего мне отца. Но куда большую роль в моей судьбе сыграл другой человек, почти случайный…

Майно принялся тихо-тихо тренькать на лире, а его лицо приобрело какое-то совершенно бессмысленное выражение. Вератор окинул друга раздраженным взглядом, но продолжил:

— Когда мне было около восьми, в нашем монастыре появился маг, остановившийся в монастыре на ночлег. Он гулял по монастырскому скверу и беседовал с архижрецом, а мы искали повода сбежать с уроков и посмотреть на него поближе. После занятий все дети сбежались на него посмотреть! Нам запретили мешать взрослым и скомандовали разойтись по комнатам. Но мы все пытались подкараулить его, застать за творением чудес, хотя и боялись, что нас заругают, что мы мешаем его отдыху. Маг оказался совсем юным и веселым молодым парнем и устроил детям настоящее шоу! Все эти мелкие трюки поразили наше воображение!

Вератор улыбнулся, явно снова вспомнив тот восторг, когда он впервые в жизни увидел настоящее волшебство.

— А потом, заметив ужасные шрамы на теле Дилании, он совершил нечто совсем чудесное, — сказал он. — Он положил руку ей на голову, что-то прошептал, и все ее шрамы, оставленные выплеснутой на нее пьяной матерью сковородой раскаленного масла… исчезли. Появилась нежная розовая детская кожа, на голове вместо ужасных рубцов появился пушок волос. Затем он подошел к другому ребенку и наложил на него руки. А потом еще к одному. Он исцелил тогда всех.

— Ого, — восхитилась Лахджа. — А как его звали?

— Его имя было Медариэн, — спокойно ответил Вератор. — Но тогда мне это ничего не говорило. Я подавил тогда в себе нахлынувшую робость и подошел к нему на ватных ногах. Я сказал, что хочу быть магом. Хочу исцелять людей, как он. Хочу уметь колдовать и делать жизнь лучше. Он улыбнулся мне, погладил по голове и сказал мне следующее, помню, как сейчас: «Я буду счастлив увидеть тебя среди абитуриентов в Клеверный Ансамбль через пару лет. Учись хорошо, будь добр и смел, верю, у тебя все получится».

Лахджа и Сидзука слушали с жадным интересом. У Мамико и Астрид горели глаза. Дядя Вератор оказался очень интересным дядей. С таинственным происхождением, сложной и трагичной судьбой…

— Тогда я еще почему-то пожалел, что он не мой папа, и мне стало стыдно и неловко — от его доброты, не обязывающей ни к чему, и от своего слабодушия, хотя я и не знал, как описать это чувство, — произнес Вератор. — Я и сейчас не знаю…

— Это не было слабодушием, Вератор-сама, — почти всплакнула Сидзука. — То была жажда любви.

— Да, именно она, — положил свою руку на ее Вератор. Их сияющие в лунном свете глаза встретились. — И после его отъезда все мы оставались под впечатлением от магии. Гужания — страна большая и процветающая, но в отношении волшебства — настоящее захолустье. Еще долго игра в чародеев оставалась одной из наших любимых.

Вератор с легкой усмешкой зажег пальцами трубку и затянулся.

— Тогда я твердо решил стать магом, — сказал он, выпустив дымное кольцо. — На меня произвело неизгладимое впечатление избавление от проблемы, сделавшей бы людей несчастными, непонятыми и искалеченными на всю жизнь, словно… щелчком пальцев. Кем бы была Дилания, оставшись калекой? Прачкой или швеей, работающей в темном углу мастерской, подальше от клиентов. Она бы вряд ли вышла замуж, вряд ли получила бы хорошую работу, которую заслуживала, вряд ли родила детей. А теперь этому року, уготованному ей ее матерью, было не суждено случиться. Я захотел это могущество себе. Силу, что меняет судьбы! Чего еще может жаждать разумный индивид?

— И что было дальше? — спросила Сидзука.

— В то время я замкнулся в себе, — продолжил Вератор. — Брат Дженитиви мягко сказал мне, что монастырь не сможет оплатить мое обучение в Клеверном Ансамбле, а известных родственников или благотворителей, взявшихся оплатить это удовольствие, у меня нет. Вся моя надежда только на стипендию…