Неподалеку от Шпигельгассе Елена остановила Григория у мрачного трехэтажного дома:

— Вот здесь, Гриша. Спокойной ночи. И завтра прямо с утра приходите в бюро. Я тоже приду. Я все еще не могу устроиться на работу. Здесь очень трудно.

Рука у Елены была теплая и по-мужски сильная.

Заспанная консьержка с усталым морщинистым лицом открыла Григорию дверь, и через полчаса он уже лежал на кровати в крошечной комнатке на втором этаже, закинув за голову руки и неподвижно глядя в освещенный уличным фонарем потолок.

И, как всегда бывает в переломные моменты жизни, он перебирал в памяти события прошлого, заново всматривался в них, в родные и ненавистные лица, в полузабытые, полустершиеся в памяти события. Унылый провинциальный Тамбов, милые, добрые руки мамы, ее глаза, излучающие тепло и любовь. Бушующий актовый зал Питерского университета, отвратительная морда Женкена и рядом — застенчивое и нежное лицо Аси Коронцовой. И крошечный Степашка-растрепашка Таличкиных, и простенькое, но милое лицо Нюши, и каменный берег Чуны, и кирпичные стены Куфштейна, и скорчившийся под пальто мертвый Ежи. И многое, многое другое…

И за всем этим — как бы неотступно глядящие на него теплые глаза Елены. Он не мог назвать чувство, которое охватывало его, когда он думал о только что встретившейся ему девушке. В этом чувстве были и нежность, и благодарность, и что-то еще, ускользающее от определения, не имеющее имени, но волнующее радостно и в то же время тревожно.

Город за окном спал: ни шороха запоздалых шагов, ни стука колес, ни собачьего лая. Не в силах уснуть, Григорий встал и, отдернув занавеску, долго сидел на подоконнике, глядя на неподвижную сонную улицу, на островерхие черепичные крыши, на синевато белеющие, облицованные лунным светом вершины Альп.

Заснул он после того, как по улицам с лесенкой на плече прошагал сутулый фонарщик, погасивший ненужные фонари, когда далеко на востоке, за горными кряжами, напоминавшими уснувшее ископаемое чудище, наливалось розовым светом небо.

Утром позавтракал тут же, в гостинице, — на ее первом этаже приютилось совсем крошечное, на три столика, кафе. За запотевшими стеклами окон спешили люди, подняв воротники плащей, ехали на велосипедах, прогрохотала колымага ломовика.

Бюро эмигрантских касс находилось неподалеку, и Григорий добрался до него без труда; оно умещалось в одной крохотной комнатушке на втором этаже. Два застланных промокашкой дешевеньких стола, маленький несгораемый шкаф, голые стены.

Анджий Яковлевич уже восседал, пощипывая бородку, за своим столом.

Он познакомил Григория со скромно одетой женщиной с усталым, отекшим лицом и большими, чуть навыкате глазами, смотревшими спокойно и добро. Это была Надежда Константиновна, жена Владимира Ильича.

— По ссылке мы с вами, Гриша, земляки: мы с Ильичем отбывали в Шушенском, — сказала она, внимательно разглядывая Григория. — Какое счастье, что вам удалось вырваться!.. Замерзли? Ишь как легко одеты! А сегодня всего два градуса. Зайдете к нам, у Владимира Ильича есть старенький плащ. Все-таки лучше, чем…

— Опоздали, любезная Надежда Константиновна! — перебил Ковальский. — Сейчас Еленка приволочет сюда мою старую куртку, в ней этому юноше и предстоит щеголять до более теплых времен. Да-с. И прошу не перечить. Вот так-с!

Заскрипели за дверью деревянные ступеньки, дверь распахнулась, и на пороге появилась запыхавшаяся Елена.

— А вот и она, и с упомянутой курткой! — воскликнул, пощипывая бородку, Ковальский. — И не смейте краснеть, Григорий! Скажите спасибо, что эта одежда дождалась вас.

Куртка оказалась Григорию широковата в плечах, но было в ней тепло и удивительно уютно. Смущенный и растерянный, он пытался отказаться, но его даже не слушали.

— Владимир Ильич говорит, — улыбнулась Надежда Константиновна, — что наши жизни, Гриша, — это пока единственное имущество революции. И поэтому нельзя стесняться помощи товарищей. Заходите после обеда к нам: Владимир Ильич вернется из библиотеки.

В этот январский день, пронизанный мягким солнечным светом, они с Еленой долго, пока не устали, бродили по улицам Цюриха. Потом сидели на набережной озера, любуясь его красотой, читали газеты, расклеенные на стендах на берегу. Рассказывали друг другу о себе.

— Я ведь еще до рождения революционерка, — шутила Елена, ласково посматривая на собеседника. — Папу осудили за революционную деятельность. Он тогда учился в университете. Но смерть заменили каторгой, а через восемь лет — поселением. Вот там-то, в Сибири, мы с сестренкой и появились на свет. А потом вернулись в Варшаву и при первой возможности уехали за границу. Ой, сколько я видела таких, как отец, подлинных рыцарей революции, поистине рыцарей без страха и упрека! Сколько же из них погибло!

Помолчали. Григорию не верилось, что это он, только два дня назад валявшийся в каменном подвале Куфштейна, сидит на берегу неповторимо красивого озера, бок о бок с милой девушкой, чувствует тепло ее руки рядом со своей рукой.

— Мы сейчас надеемся на скорую революцию, — мечтательно и чуточку грустно продолжала Елена. — Верим в то, что вернемся в новую Россию. Но до этого, наверно, еще много погибнет наших.

— Лишь бы не напрасно, — вполголоса откликнулся Григорий.

Глянув на часики, Елена заторопилась:

— Пора обедать, Гриша. А потом вам — к Ильичу.

Через час, с трудом подавляя волнение, Григорий поднимался по крутой деревянной лестнице. На кухне, у плиты, суетилась добродушная женщина. Григорий догадался, что это квартирная хозяйка Ульяновых — фрау Каммерер.

— Владимир Ильич? — переспросила она, взмахнув поварешкой. — Да, да, дома, проходите!

В комнате, которую занимали Ульяновы, стояли две узенькие койки, у окна — заваленный книгами и рукописями стол. А возле другого крошечного столика сидел Владимир Ильич, чуть сутулясь, обхватив ладонями стакан с чаем. На стуле рядом с ним спала рыжая кошка.

Надежда Константиновна, перетиравшая посуду, улыбнулась доброй улыбкой:

— Хорошо, что пришли. Володя, это Гриша Багров. Помнишь, статьи Григория Чунского в «Правде»? Это он. Раздевайтесь, Гриша. У нас сегодня тепло.

— Так-с! Так-с! — оживился Владимир Ильич, отставив стакан и вставая. Яркие глаза его смотрели с требовательным и пристальным любопытством. — Статьи ваши, товарищ Чунский, я читал с интересом. Ну-с, дайте-ка я погляжу, во что вас превратили в Куфштейне. Ну, знаете, товарищ, это еще терпимо, это по-божески! Надюша, нам, кажется, полагается пить чай?

— Обязательно.

Открылась дверь из кухни, и хозяйка поставила через порог табуретку.

— Это для гостей, фрау Надя. Пожалуйста, — и прежде чем успели ее поблагодарить, исчезла.

Когда Григорий снял куртку, Владимир Ильич крепко пожал ему руку.

— Сейчас мы попросим эту рыжую кошатину потесниться, — совершенно серьезно сказал Ильич, сел и, взяв кошку, положил ее себе на колени. — Вот так. Надеюсь, ты не в обиде, четвероногое? А? Садитесь, товарищ Григорий. И рассказывайте! Вы из России в четырнадцатом?

— Перешел границу в первые дни войны.

— Значит, последних российских новостей не знаете! Ах, как жаль! Сейчас связи с Россией так затруднены. Медленно оттуда доползают до нас весточки.

Ильич посмотрел в оштукатуренную стену с таким выражением, словно смотрел неизмеримо далеко. Вздохнул и бережно переложил рыжую кошку с колен на койку, встал, прошелся по комнате. Но ходить было негде — всего три-четыре шага, — и снова сел и положил на колено Григорию легкую горячую руку.

— Знаете, товарищ Григорий, в девятьсот восьмом, когда мы попали из России в Швейцарию, у меня было очень тяжелое чувство. Да, да! Иногда думалось, что нет, не дожить до победы. А теперь верю: доживем! Война неизбежно перерастет в войну гражданскую.

— А вы считаете, что гражданская война приведет к победе революции? — неуверенно спросил Григорий.

— Конечно! Иначе не может быть!

Владимир Ильич снова встал, побарабанил пальцами но столу.