— По вопросу о Соединенных Штатах Европы дискуссия приняла односторонне политический характер…

Позабыв о голоде, который только что одолевал его, Григорий бросился на голос, — заполонившая тротуар толпа мешала ему. Издали он заметил, что разговаривавшие по-русски повернули в боковую улочку, и, пробежав по ней с сотню шагов, Григорий увидел ярко освещенные окна и под фонарем — русскую вывеску: «Столовая». И, вдруг почувствовав странное бессилие, он прислонился плечом к стене и постоял, пока не прошла слабость, не перестала кружиться голова.

Так случайно Григорий натолкнулся на эмигрантскую столовку.

В столовке в тот вечер собралось много народа, дверь, выходившая на тротуар, оставалась распахнутой, из нее едва видимыми синими струйками выползал на улицу папиросный дым. Григорий долго стоял на пороге, всматриваясь в лица людей, сидевших за маленькими столиками, вслушиваясь в звучание голосов. Столовая оказалась бедной, не было ни буфетной стойки с изысканными винами, ни сверкающих люстр, ни даже маленького оркестра; на окнах и дверях не висели дорогие портьеры. Хорошенькая белокурая официантка в кружевной наколке разносила чашки с дымящимся кофе и овальные мельхиоровые подносики с подрумяненными булочками.

Григорий отыскал свободное место за одним из столиков в углу. Там сидел, откинувшись на спинку стула, бородатый человек с острыми, внимательными глазами и молоденькая девушка в темном костюме; лицо ее Григорий разглядел не сразу — она сидела спиной к свету.

— Разрешите?

— Да, пожалуйста.

Григорий сел, чувствуя на себе внимательные взгляды соседей, кое-кто поглядывал на него и из-за других столиков. Видимо, здешние завсегдатаи знали друг друга и каждый новый человек вызывал законное любопытство.

Впервые за несколько лет Григорий почувствовал себя среди своих. Ему хотелось заплакать от радости, броситься кому-нибудь на шею, без конца задавать вопросы и слушать, слушать милую русскую речь. Но непонятная робость сковывала его. Смущало присутствие девушки. Не поднимая глаз, он смотрел на ее тонкие пальцы, игравшие чайной ложечкой, на крошечное коричневое портмоне, лежавшее рядом. Он не знал, куда девать руки. И тут на помощь ему пришел сосед, наблюдавший за ним с лукавой и понимающей усмешкой.

— Конечно, эмигрант? — спросил он глуховатым добродушным баском.

Вскинув взгляд, Григорий посмотрел на бородатого, потом на девушку — она тоже улыбалась, глаза ее светились ласково и тепло.

— Да, — кивнул Григорий.

— Давно?

— Сейчас из Австрии. Из крепости, где интернированы русские.

— Понятно, — протянул бородатый. — Ну что ж, давайте знакомиться, юноша. Я — Анджий Яковлевич Ковальский. А сия девица — моя дочка Елена.

Григорий назвал себя и, по просьбе нового знакомого, коротко рассказал обо всем, что случилось с ним с питерских времен.

— Так, так, — грустно кивал Анджий Яковлевич. — Обыкновенная для нашего милого отечества история. Здесь, — он задумчивым взглядом обвел столовую, — у большинства схожие судьбы…

И только тут Григорий вспомнил, что слышал фамилию Ковальского еще в Тинской. Там рассказывали о массовых самоубийствах в Карийской каторжной тюрьме в знак протеста против жестокого режима, против телесных наказаний. Ковальский тоже пытался покончить с собой, но благодаря какой-то случайности остался жив.

Григорий заказал кофе и булочку и украдкой рассматривал сидящих в зале, гадая, нет ли здесь и Владимира Ильича. Ковальский расспрашивал его о ссылке, о побеге.

— Да, Гришенька… Не сердитесь, что я вас так фамильярно? Нет? Ну и хорошо. Не очень-то у вас удачно получилось. Лишние полтора года тюрьмы. Но вы человек молодой, все впереди. Кстати, сколько вам?

— Двадцать шестой.

Анджий Яковлевич свистнул и с завистью покачал головой:

— Мальчишка! Именно таким предстоит после революции строить новый мир… Завидую я вам, молодым! Вы, и вот Еленка, и моя младшая, Лида, говоря словами чеховского героя, увидите небо в алмазах.

Помолчали. За соседним столиком, озорно поблескивая синеватыми глазами, русобородый человек в поношенном пальто весело и горячо рассказывал о боях под Красником. Григорий вопросительно глянул на Елену, и та, поняв его немой вопрос, негромко пояснила:

— Это Михалев. Бежал из немецкого плена, переплыл Боденское озеро. Интересный человек, смелый.

С сожалением отставив пустую чашку, Григорий набрался смелости и спросил:

— А Владимир Ильич… где?

Анджий Яковлевич рассмеялся:

— Сразу угадывается большевик! Здесь, здесь Ильич, дорогой юноша. Только что перебрался сюда из Берна. Вам повезло… И вообще, надо вам сказать, везучий вы… Учтите: сидящий перед вами старик волею товарищей работает в Бюро эмигрантских касс. Касса сия весьма бедна, но помогать на первых порах таким, как вы, неукоснительно обязана. Устроитесь на работу — вернете. Так что завтра появляйтесь. Познакомитесь с женой Владимира Ильича, она трудится у нас в бюро… Кстати, вы крышу-то над головой на нынешнюю ночь имеете?

Григорий смутился, уронил на пол чайную ложку. Анджий Яковлевич добродушно расхохотался:

— Ну и ну! Революционер, каторжник, а краснеть до сих нор не разучился. Красная девица!

— Папа! — с укором остановила отца Елена. — Это совсем не повод для шуток.

— Ты права, Еленка! Но все же: вам, Гриша, есть где преклонить непокорную царизму голову?

— Я… я как-то… не думал…

— Ага! Ну, стало быть, Елена Анджиевна, придется тебе показать нашему неофиту какую-нибудь меблирашку. А завтра… утро вечера мудренее. Милая Сюзанночка! Получите с нас за кофе и кнедлики! И знаете, Григорий, вам надо завтра же показаться Ильичу, ему будет интересно с вами поговорить.

На улицу вышли вместе, но здесь Анджий Яковлевич распрощался с Григорием, а Елена пошла с ним, чтобы показать меблированные комнаты, где можно переночевать за несколько сантимов.

Странное, незнакомое ранее чувство испытывал Григорий, идя по неярко освещенным чужеземным улочкам рядом с девушкой, о которой еще вчера ничего не знал. Елена была в пушистой вязаной шапочке и короткой жакетке с коричневым бархатным воротником. Григорий то и дело поглядывал на тонко очерченный профиль, на живо поблескивавшие глаза. Ему хотелось взять руку девушки, подержать в своей, почувствовать ее тепло. Но сделать это он не решался.

Несмотря на январь, ночь стояла теплая. Елена обеспокоенно оглядела Григория:

— Вы без пальто?

— Когда переходил границу — не было нужды… А потом… — Григорий засмеялся от внезапно охватившего его чувства необъяснимой радости. — Да шут с ним, с пальто! Важно, что я здесь, с вами!

Сказал и смутился: Елена могла принять это за неуклюжий комплимент, за полупризнание. Но она словно и не заметила, пощупала рукав пиджака Григория и зябко пожала плечами.

— Совсем легко… Завтра же необходимо что-то найти. Вы же простудитесь.

Григорий пытался отшутиться, но Елена поглядывала на него с тревогой и беспокойством. И когда он попросил ее пройтись с ним вдоль призрачно светящегося озера, она решительно покачала головой:

— В другой раз. Я не хочу, чтобы вы заболели.

Пока дошли до меблированных комнат, Елена коротко рассказала о себе. В Цюрих приехала тоже недавно, приехала из Берлина, где сидела в тюрьме. Григорий начал расспрашивать о подробностях, Елена отмахнулась:

— Потом, потом. Позже расскажу. А пока зайдем в эту улочку. Это Шпигельгассе. Смотрите, в этом доме, на втором этаже, у сапожника Каммерера, живут Ильичи. Отсюда не видно, окно выходит во двор. Давайте-ка глянем.

Под сумрачной аркой прошли во двор, и, запрокинув голову, Елена посмотрела на единственное освещенное окно, занавешенное легкой белой занавеской.

— Не спит. Просто поразительно, сколько он работает!

Они молча постояли, а когда собрались уходить, на занавеске возникла тень: кто-то стремительно прошелся по комнате раз и другой, потом тень снова исчезла.

— Будем считать, что знакомство наполовину состоялось. Идемте!