— Что там, бабушка? — спросил Григорий сморщенную старушку в сиреневом богадельническом салопе.

Она посмотрела на него умиленными глазами.

— Новую лектрическую конку освящают, миленький. Транвай называется. Будто без лошадей, сама станет ездить… Господи, и чего только не придумают, аж страшно жить становится! Месяца два назад, сказывали, антомибиль французского князя Боргезе от самого Китая до Парижа своим паром проехал. И в ту же неделю безбожники будто вздумали на шаре пустом в небо подняться, поглядеть, что, дескать, там, как. Да разве господь допустит? Да ни в жизнь! Ну, и поверг их в обрат на землю. Всех — насмерть!

Слезы умиления текли по сморщенным щекам к уголкам губ.

Да, Гриша слышал о гибели четырех воздухоплавателей, разбившихся на Охте, — трагически повторялась через тысячелетия безумная попытка Икара. Гибнут одни, но это не останавливает других: в газетах сейчас пишут об аэростате «Америка», отправляющемся к Северному полюсу. И многие газеты и журналы уже предсказывают смельчакам гибель в холодном, мертвом безмолвии Ледовитого океана.

Григорий не стал дожидаться, когда первый трамвай, заполненный знатью столицы, двинется в первый путь. Прошагал по Невскому, свернул на Литейный, вышел к Неве, постоял у чугунного парапета моста, — река катилась внизу, неудержимая и могучая.

Вот уж действительно «державное теченье»! Как удивительно много можно сказать двумя словами! И в этой державности — равнодушие реки к людям, безразличие к их судьбе: волнам равно омывать и Дворцовую набережную с одной стороны, и казематы Петропавловки — с другой…

Несмотря на состоявшуюся вчера забастовку, день у Григория выдался грустный, не хотелось никого видеть и ни с кем не хотелось говорить: забастовка не помогла, не защитила депутатов-большевиков от осуждения… Он прошел по набережной до Троицкого моста, постоял на нем и по другой стороне Невы направился к крепости. Вот они, стены, проглотившие столько жизней! По этому мостику к воротам приводили и привозили декабристов, петрашевцев, народовольцев.

Ноябрьский, пронизанный морозцем воздух рвануло — пушка на бастионе Петропавловки отметила полдень. Гул выстрела спугнул с крепостных крыш стаю ворон. Птицы сделали круг над Невой и снова вернулись.

Ворота крепости оказались открытыми. Григорий миновал часовых и безрадостную шеренгу нищенок. Под высокими сводами пахло влажным камнем, ладаном, воском.

За высокими узорными решетками высились мраморные, порфировые и гранитные кубы надгробий, золотые буквы запечатлели на них имена царей целой династии, терзающей Россию почти три столетия.

Неторопливо и торжественно шла служба — то ли поздняя обедня, то ли молебен; безмолвные люди в темных одеждах, привычно сутулясь, кланялись и беззвучно шептали, пламя свечей напоминало наконечники копий, нацеленных в небо. Сквозь стекла верхних окон пыльными косыми столбами падал солнечный свет…

Григорий постоял у гробницы Александра II, убитого Гриневицким, почему-то вспомнил рассказы о том, как везли на казнь молодых людей, любивших друг друга, — Софью Перовскую и Андрея Желябова.

Именно здесь, у могилы Александра II, он почувствовал смутное, тревожное беспокойство. Еще не отдавая себе отчета зачем, Григорий оглянулся и сразу же столкнулся взглядом с Женкеном — тот стоял в дверях. На фоне солнечного квадрата отчетливо вырезался темный, кособокий силуэт с тяжелой палкой в руке.

Григорий повернулся к усыпальнице и, взявшись обеими руками за ограждавшую камень решетку, почувствовал, как сильнее заколотилось сердце. Случайность? Женкен заметил его на улице и пошел следом? А может быть, слежка? Ведь именно такие, как Женкен, становятся ярыми помощниками охранки и полиции… Если слежка? Она могла вестись уже не первый день и, может быть, сопровождала Григория и на Выборгскую, к Кобухову? При этой догадке Григорий почувствовал, как наливается холодной тяжестью сердце. Ведь он мог подвести «под монастырь» и Кобухова, и Косоротова, и других.

Необходимо было проверить пугающую догадку. После секундного раздумья Григорий повернулся и пошел к двери, где в непринужденной позе стоял опирающийся на палку Женкен. Когда узкое, тонкогубое лицо выступило из полутьмы, Григорий увидел, что тот улыбается. Улыбка могла бы показаться приветливой, если бы не злой прищур темного, близко посаженного к носу глаза. Григорий прошел мимо и сразу же услышал сзади постукивание трости о каменные плиты — Женкен шел следом.

— Что же вы не здороваетесь, коллега Багров? Несмотря на наши, так сказать, идейные расхождения, мы принадлежим к единой корпорации. И притом — земляки!

Григорий остановился и, обернувшись, ждал.

— Я не узнал вас, — хмуро солгал он, вглядываясь в ненавистное лицо.

— Приходили полюбоваться местом последнего упокоения монарха, убитого вашими единомышленниками?

Григорий не ответил.

— Или интересовались своей будущей квартиркой? — Женкен ткнул тростью в сторону приземистого Алексеевского равелина.

— А вы, разрешите полюбопытствовать, сколько сребреников получаете за филерскую деятельность? — усмехнулся в свою очередь Григорий. — Или безвозмездно и бескорыстно, как и полагается верноподданному? Да?

Женкена передернуло, но он постарался взять себя в руки.

— Ну, зачем же так, коллега? — с почти искренним укором воскликнул он. — Мы слишком мало знакомы, чтобы швырять друг в друга каменьями. Мы интеллигентные люди, и одно это обязывает нас, так сказать, к более или менее джентльменскому образу… э-э-э… общения. Я убежден, что если бы…

— Что вам угодно? — грубо перебил Григорий, собираясь уйти.

Лицо Женкена стало жестким и злым.

— Хорошо! — резко сказал он и пристукнул тростью. — Хорошо! — повторил он с угрозой. — Мне от вас, господин социалист и будущий каторжник, угодно, чтобы вы оставили в покое мою землячку, вольнослушательницу юридического факультета. И предупреждаю: если вы не изволите исполнить сие требование, вам придется в этом раскаяться. Имею честь!

Нищенки с осуждением поглядывали на ссорящихся студентов.

— На паперти храма! Посовестились бы, молодые люди!

Женкен уходил, вызывающе стуча тростью о каменные плиты, а Григорий молча провожал его взглядом и спрашивал себя: может быть, действительно все дело в Асе Коронцовой?

Приехав в Петербург, он не знал, что Ася тоже перебралась сюда, надеясь поступить либо в университет, либо на Бестужевские курсы. В Тамбове он видел ее последний раз в мансарде Вадима в вечер его ареста. Тем более странным и обидным показалось ему, что в университете он увидел ее в компании Женкена. Он не понимал, как можно, зная Вадима, общаться с такими типами, как Женкен, пожимать ему руку, улыбаться, краснеть под его ласковым взглядом.

Ася здесь долго не узнавала Григория, да и не могла узнать: в Тамбове он был для нее неприметным малышом, одним из нескольких сотен гимназистов младших классов, безусым мальчиком, а за ней тогда ухаживали даже офицеры кадетского корпуса, она была в Тамбове одной из звезд первой величины.

И вот теперь, стоя в воротах Петропавловской крепости, глядя в спину уходящему Женкену, Григорий снова задавал себе вопрос, который задавал уже много раз: неужели, прикоснувшись к правде революции, можно отойти, свернуть в сторону, предать?

Ася ему нравилась. В ней привлекала почти детская порывистость; серые, чуть зеленоватые глаза смотрели с наивной доверчивостью. Позавчера, в перерыве между лекциями, они столкнулись в коридоре, отошли в сторону, и Ася закурила тоненькую, «курсистскую» папироску. Курить она явно не умела и даже, может быть, не хотела — просто подражала кому-то, желая казаться старше и независимей.

— Зачем вы курите, Ася? — с усмешкой спросил Григорий.

— Вам не нравится? — смущенно спросила она. — Ну хорошо, не буду!