— Знаете, Алевтина Егоровна, обо всем я узнала уже здесь, в Свердловске, когда училась в десятом классе. Дома был ремонт, вещи все переставлялись, передвигались… И вот в шкафу я нашла документы. Прочитала, но ничего отцу, матери не сказала, стала думать, терзаться — обо мне ли это, нет?
Смирнова говорила быстро, спешила, словно боялась, что не успеет высказаться, помешает кто-то, и Измоденова успокоила ее, попросила говорить подробнее.
Женщина кивнула, перевела дух. Смуглые ее щеки порозовели, руки уже спокойнее оглаживали край казенного стола.
— А потом мама сама мне сказала — ты не родная нам. Годы прошли, ты стала взрослая, сама уже мать. И должна знать правду. Но вот… — Смирнова развела руками, — узнать нам удалось очень мало. Сделала запрос в Белоруссию, Лепель, и оттуда пришло очень странное письмо — будто я и не Закревская вовсе, а Фендюкевич. Вот ответ.
Измоденова склонилась над письмом.
— Да, странная история, — сказала она через минуту-другую. — Надо бы разобраться.
— Вот за этим и пришла! — обрадованно откликнулась Смирнова.
— Вы оставьте все, — решила, поднимаясь, Алевтина Егоровна. — И заявление еще напишите: прошу помочь в розыске родственников, связь с которыми оборвалась в годы войны. А я зайду сейчас к Казимиру Александровичу, посоветуюсь.
Казимир Александрович Трифонов, полковник милиции, начальник паспортного отдела УВД, пожилой уже человек с внимательным взглядом голубых, искрящихся доброжелательством глаз, встретил свою сотрудницу обычным ровным приветствием. Измоденова, уже увлеченная предстоящим делом, взволнованная загадочной пока судьбой молодой женщины, кратко и ясно изложила просьбу Смирновой, показала документы.
— А знаете, Алевтина Егоровна, я ведь воевал в тех местах, — сказал вдруг Трифонов. — Именно там, в Полесье.
Несколько мгновений Казимир Александрович смотрел за окно, на молодую яркую зелень проспекта — наверное, перед глазами бывшего солдата прошли сейчас незабываемые картины военных лет…
— Надо помочь женщине. Вместе будем работать.
Трифонов попросил Измоденову пригласить к нему посетительницу, по-отцовски смотрел на невысокую темноволосую женщину, качая седой головой. Сколько видел он в те годы сирот!.. И вот теперь, спустя столько лет, за тысячи километров от Белоруссии, на Урале, пришла к нему в кабинет одна из них…
Но, может быть, не сирота? Кто-то вдруг найдется? Всякое бывает в жизни…
Запросы пошли во многие организации — военкоматы, госпитали, архивы, загсы, частным лицам. Пухла и пухла папка с документами, поначалу повторяющими одно и то же: нет, Фендюкевич Василий А. (это все, чем располагали сначала Трифонов с Измоденовой) в таких-то списках не значился… На учебе не состоял… В госпитале на излечении не находился…
А ниточка — Закревская Валя — это, вероятно, Нина Фендюкевич — была, и дал ее в руки Свердловской милиции военкомат города Лепеля. Пришло оттуда письмо — сам военком пошел по следам письма-просьбы с Урала, отыскал людей, знавших Закревскую. Та действительно в сорок четвертом году взяла девочку, Нину Фендюкевич. И остался у этой женщины, бывшей соседки Фендюкевичей, чемодан с полустершимися буквами: «Фендюкевич Василий А.». Вероятно, это была вещь отца Нины… Но нынешняя Смирнова — та ли увезенная куда-то Нина?
Шли недели, прибавлялось ответов, надежной оказалась ниточка Лепельского горвоенкомата, не порвалась.
«…В самые первые дни войны возле одного из домов поселка Забоение, что под Лепелем, остановилась полуторка. Двое военных быстро зашли в один из домов, а вскоре уехали. Разнеслась по соседям весть: военный начальник оставил здесь свою семью.
На что надеялся Фендюкевич, привезя в незнакомое село жену и четверых детей? Рядом железная дорога, авось Вере удастся уехать? А может, не имел больше времени везти их дальше, спешил в часть. Расставаясь, говорил: «Приедет за вами Леонтий, я ему сообщу. Ждите».
Действительно, как потом станет известно, чудом дошла в уже воевавшей Белоруссии весточка брату Леонтию: «Мои в Лепеле». Но поехать туда Леонтий не смог. На следующее утро и в Забоение, и в Лепель вошли оккупанты. А затем и Леонтий попал на фронт, откуда не вернулся. Не вернулся и сам Фендюкевич.
Жена его, Вера Васильевна, с четырьмя детьми оказавшись среди чужих людей, перебралась в Лепель.
Жестокую расправу учинили над женой красного командира и его детьми руки предателей. Чудом осталась жива лишь семимесячная Нина…»[7]
Ее, полуживую, нашла в доме соседка, Закревская, случайно, по какой-то кухонной нужде зашедшая на другое утро к Фендюкевичам. Вера Васильевна и трое ее ребят были задушены; в люльке, в мокрых пеленках, слабо попискивал крохотный человек…
Года два Нина жила у Закревских, а потом появилась некая Кукарекая, выпросила девочку себе в дочки, сумела каким-то образом оформить на нее документы (копий потом никаких не нашлось) и уехала из Лепеля.
— Я только помню, — вспоминала Смирнова, — какой-то чужой город, вечер, дождь. Мама посадила меня на крышку люка, из которого шел густой пар, крышка была теплой, и велела: сиди тут, я скоро приду.
И не пришла. Так девочка, которой от роду не было и четырех лет, оказалась в Новосибирском детском доме…
Позже взяли ее на воспитание супруги Смирновы, вылечили, увезли в Свердловск. Через много лет девушка узнала о своем прошлом…
…А запросы все шли и шли, Казимир Александрович был настойчив в поисках, подумывал, не послать ли туда, в Белоруссию, Измоденову или не поехать ли самому? Щемило сердце бывшего фронтовика.
Ехать сотрудникам милиции не понадобилось. Запросы нашли родственников Нины Фендюкевич — оказался жив дедушка (это его инициалы значились на чемодане, а не отца), дядя, двоюродные сестры. Примчалась из Белоруссии телеграмма: «Дорогая Нина! Ждем, целуем…», потом пришло письмо, где дядя Нины подробно описывал все известное ему, звал в гости.
Нина поехала.
— Потом она пришла к нам. — Казимир Александрович смотрит на мою авторучку, бегающую по блокноту. — Пришла счастливая, растроганная. Говорила нам с Алевтиной Егоровной хорошие, теплые слова благодарности, вручила цветы. Рассказала, что встретилась со всеми своими родственниками, оставшимися в живых, побывала на могиле матери, искала и могилу отца, но пока безуспешно. В Белоруссии встретили Нину хорошо, и не только родные. Появилась в местной газете статья, где рассказывалось, как Закревская, бывшая соседка Фендюкевичей, спасла Нину…
Трифонов замолчал. И я не стал больше ни о чем его спрашивать.
Василий Машин
СТИХИ
СТРАДА
Ни в прохладе сельской конторы,
Ни в домашней сонной тиши
Не ищите в такую пору
Беспокойной его души.
Там она —
под высоким небом,
Где июльская кутерьма
И потоки Большого хлеба
Устремляются в закрома.
Люди видеть его привыкли
На проселках, среди полей
На рокочущем мотоцикле —
Запылен до самых бровей.
Остановит машину с грузом,
На уме и в душе одно:
Ну-ка, глянем,
надежен ли кузов
И не точится ли зерно?
Завернет до копешки крайней,
Сунет руку соломе в бок:
Не халтурят ли тут комбайны,
Не потеряй ли колосок?
Оглядит ревниво дорогу —
Глаз особый за ней теперь.
Есть ли выбоины
и много ль
И не видно ли здесь
потерь?
Тормознет где-нибудь у колодца —
Ах, как хочется в тень залечь!
Но
студеной воды напьется
И опять на жару — как в печь.
И проверки, осмотры
снова —
До всего ему дело есть.
Ныне он тут
и участковый,
И ГАИ,
и ОБХСС.
Лишь под вечер, после работы
Вновь увидит его жена,
Просоленного крепким потом,
Прокопченного дочерна.
Пожурит:
— Опять без обеда?!
Усмехнется он:
— Не беда.
И плечами пожмет, непоседа:
Что поделаешь, мол, —
страда!
