Марина больше не хотела видеть его унижение. Ее муж Гурам!.. Девушка была красива, очень красива…

Ночью он пришел домой, сел за стол и налил себе крепкой чачи.

— Гурам, — сказала ему Марина. — У тебя есть дом и семья. Зачем тебе русская девушка?

Он выпил чачу, поднялся и ударил жену по щеке. Она забилась в свой угол и плакала. А он сразу о ней забыл. Пил чачу, плакал, опять кому-то грозил.

Через два дня хмуро буркнул, что поедет торговать фруктами на Урал.

— Теперь ясно, Алеша, что Адамия и Красилова знакомы. И оба отрицают это.

— Не просто знакомы, а состояли в преступном сговоре.

— Вот это еще не доказано. Могли быть у них и просто… ну, скажем, лирические отношения. Впрочем, подожди-ка! Ты, кажется, говорил, что он приносил ей цветы, тюльпаны?

— Это тебе рассказала жена Адамии. Тюльпаны, вот поди ж ты! А он как будто не из тех, кто приносит цветы. Такие, как Гурам, чаще приносят деньги…

— Тот студент, Костей его зовут? Он дарил Красиловой цветы? А Гурам, ты полагаешь, деньги? Интересно, куда повернулось ее сердце — к тюльпанам или к рублям?

— И больше вам нечего сказать, Валя?

— Гражданка следователь, ну чего вы все меня спрашиваете? Зачем в Сухуми привезли? Дело-то мое ясное… Ну, украла, сделала глупость такую опять, ну и судите по сто сорок четвертой статье, чего же еще? Если б я в непризнанке, тогда другое дело. А я сразу честно все признала — виновата. Одного хочу — чтобы не отправляли в прежнюю колонию. Пусть в Красноярске, в Сухуми, хоть где, лишь бы там меня не знали, прежнюю… Тогда, может, последняя это моя ходка. Ну, в какую колонию, от вас уж не зависит, вы свое дело сделали.

— Не сделала еще, Валя. Но обязательно сделаю, найду правду. Чуть раньше или чуть позже, но найду. Помогите мне, Валя.

— Я? Чем же я-то помогу? Я — воровка…

— Трудно поверить, Валя. Вот сидите вы здесь, обыкновенная хорошая девушка… Скажите, Валя, была у вас любовь?

— На что вам? Любовь уголовно не наказуема. И не смягчающее обстоятельство.

— Думается мне — для вас смягчающее.

— Как так?

— В колонии вы совсем другая были, злая, грубая. А сейчас…

— Тогда я совсем дура была, вот что. Ничего не понимала.

— Отчего же сейчас поняли? Не от любви?

— Нет, так… Надоело прежнее. Вы для дела какого-нибудь спрашиваете? Или так, по-человечески?

— Дело делом, а человек сам по себе ведь интересен.

— И я?

— Вы тем более. У вас сейчас какой-то перелом.

Красилова отвернулась и сказала:

— Не перелом, а все вдребезги. Если вы не для протокола, а по-человечески… то скажу вам вот что: счастья у меня нет и не будет, а раз так, то мне теперь все равно — что срок тянуть, что хоть бы и умереть. А отчего так, это уж мое дело, только мне подсудное. Вам ни к чему, понятно?

— Понятно. Вы сами себе преступница, себе злодейка, так? И никакой суд вас сильней не накажет, не отнимет того, что сами у себя отняли. Так?

Что это — Красилова готова заплакать? Глаз не видно, скрыты за волной волос, но пухлые губы вздрагивают, уголки их горестно опустились.

— Поверьте, Валя, мне очень жаль вас.

— Не надо, Наталья Константиновна…

Как не пожалеть — такая славная девчонка пропадает. По имени-отчеству впервые назвала… Девчонке в двадцать лет, Вале, самый близкий человек сейчас — следователь. Не с кем больше говорить «по-человечески» Вале. Придется отпустить в камеру, допрашивать в минуту расслабленности ее — душа не поворачивается. Вроде как воруешь откровенность. Придется отпустить в камеру.

Или как? Если не сейчас, то когда? Когда очерствеет в камерах и потеряет эти слезы? Да и слезы — не обычная ли то блатная сентиментальность? Не похоже… Но нет, прерывать допрос не следует.

— Одного не могу понять, Валя. Ну, вам все равно. Но есть другие девушки, которым не все равно, которые хотят по-настоящему жить. Может быть, кому-то из них грозит такая же судьба, как у вас. Или вам не жаль их? Так помогите обезвредить тех, кто толкает девушек на преступление.

Губы перестали вздрагивать, отвердели. Красилова отвела волосы, посмотрела исподлобья. Что ж, в камеру отпускать поздно, надо идти в атаку, идти сейчас.

— Или боитесь Гурама?

— Не знаю никакого Гурама!

Надо идти в атаку.

— Знаете. Вы вместе летели в Магадан.

Красилова выпрямилась. В еще влажных глазах злость.

— Ах вон вы чего, гражданка начальница! Ловите, да? А я-то дура!.. Ха, жалко ей меня стало!

— Да, жаль. Несчастная вы. А могли бы… Понимаете ли вы, что вас любили! Не знаю, как вы, а вас очень любили. Вы в красноярской тюрьме сидели, а Костя Гурешидзе все еще надеялся, что вернетесь, приносил вам цветы. Тюльпаны. Помните Костю?

— Врете! Вы врете! Откуда вы знаете? — И тихо-тихо: — Вы откуда знаете?

— Хотите, он сам скажет это?

— Нет! Не надо! — И совсем потерянно, по-настоящему плача: — Ему сказали, что я… что я?..

— Ничего ему не сказали. Придет время, сами объясните.

— Никогда…

— Вы Костю не любили?

— Что уж теперь?.. Наталья Константиновна, прошу, не говорите Косте, никогда не говорите! Он меня с самого начала за порядочную принимал…

— Что же вам обоим мешало?

— Подождите, я сейчас, я сейчас…

Она плакала, уронив лицо в скрещенные на столе локти. Дать ей воды? Не надо. Пусть плачет. Тяжело ведь. Затихая, вздрагивая, спросила из локтей:

— Откуда знаете, что цветы приносил?

— Роза Черказия говорила, подруга ваша.

— А она знает, что?..

— Нет, зачем же.

— Где сейчас Костя?

— У него каникулы, уехал в Сибирь с другими студентами, на стройку. Может быть, надеялся вас найти?

Валя притихла, замерла. Потом распрямилась рывком, отерла мокрое лицо.

— Пишите! Ладно! Знаю я Гурама! Будь они прокляты!

— Кто они?

— Гурам. И Леонтий Ионович. Чего глядите? Не знали про него? Ладно, все равно пишите! Они друг друга ненавидят, а я их любить и беречь должна! Нет уж!..

— Да кто он, этот Леонтий Ионович?

— Есть тут такой. Пишите.

Попривык ли Гурам к своему положению, родной ли абхазский воздух подействовал, только выглядел подследственный бодро, посвежел, щеки выбриты. Со следователем — как со старым уважаемым знакомым. С видом давно раскаявшегося бьет себя в грудь, таращит сверхчестные глаза, клянется, что да, немножко виноват — соблазнила его та девушка, Ивлева. Такая красивая девушка, скажи?!

— Значит, продолжаем играть в подкидного дурака, Адамия? Не довольно ли?

— Слуш, я честно подкинул вам козырную даму! Что еще хочешь?

— Не приму, Ивлева не козырная дама. Кончайте игру, все равно проиграете. Вы и ваши партнеры без козырей.

— Какие партнеры?

— Ваша дама — Валентина Красилова. Но и она не козырная.

Ай да Адамия — глазом не моргнул! Ясно: в камере научили — не сознавайся ни в какую.

— Какой Валентина? Немножко ездил, женщин имел — про какую Валентину спрашиваешь?

— Можем и уточнить. Идя навстречу пожеланиям любознательного гражданина Адамии, устроим очную ставку.

— Пожалуйста! Сижу, давно женщин не вижу.

— Верно, с самого Красноярска не виделись. Как же вы ее в Красноярске упустили, а? Признались бы добровольно, Адамия. Чистосердечное признание, как указано в законе, является смягчающим…

— Э, кому оно смягчило… правду говорю — а толку?

— Пока правды от вас не слышно. Гурам Дмитриевич, два года назад, когда ревизия обнаружила у вас крупную недостачу, вы внесли всю сумму. Откуда взяли деньги?

— Не растратил, нет! Себе брал, машину купить хотел. Ревизия пришла, говорит: нечестно делал, Гурам, тебя в тюрьму посадим, Гурам. Я подумал: буду в тюрьме сидеть — зачем тогда машина? Все деньги брал, в кассу отдавал. Стыдно теперь, ах!.. — Адамия подергал себя за ворот, ударил кулаком в грудь. — Мне стыдно! Такое плохое дело получилось! Что теперь сделают?! Дорогой, дай воды, пожалуйста! Сердце болит, голова болит… Пусти в камеру, совсем больной стал!