Гурам больше не спорил. Лицо побледнело под загаром, черные глаза сузились и заблестели.

— Которые вещи ваши, Адамия?

— Пиджак ты щупал, чемодан там, ищи…

Кравченко снял и положил на столик желтый чемодан Гурама. Но тут в купе постучали. Кравченко высунул голову в коридор, а потом и совсем вышел, прикрыв дверь.

— Почему! — вскочил Гурам. — Что хочет? Что ищет?

Понятые опустили глаза и завздыхали.

— Мда, странно, знаете ли… — промямлил моложавый.

Алексей шепнул кавказцу:

— Может, наркотик везешь? Давай мне, пока…

— Слуш, какой наркотик! Полотенце везу, грязный трусы везу, больше ничего не везу! Пусть смотрит трусы, мне не жалко. Но почему?

Вернулся Кравченко и с ним сотрудник в штатском.

— Не шумите, Адамия, — сказал Кравченко. — Вы бы сели, а то мешаете тут.

— Пож-жалуйста!

Кравченко начал обыск с внешнего осмотра чемодана. Тем временем его сотрудник вполголоса разъяснял понятым их обязанности и права, а понятые рассеянно кивали, наблюдая за действиями Кравченко.

Уловка Чепракова успеха не имела — Гурам ничего не хотел передать. Или нечего? Негодует вполне естественно. Алексей подумал, что и сам, если бы явились его, невиновного, обыскивать, кричал бы то же самое.

Кравченко работал деловито и неторопливо. Словно бы это его чемодан, и он проверяет, все ли взял в дорогу. Вынимал и раскладывал на сиденье полотенце, две нейлоновых белых рубашки, мыльницу с начатым бруском туалетного мыла, упомянутые Гурамом грязные трусы…

— Где ваш галстук, Адамия?

— Зачем нужен? Нет галстук, жарко.

— Да ведь он у вас был. Серый такой, под костюм. Потеряли? А для чего вам губная помада?

— Какой помада? Ты помаду искал, да? В Хабаровске купил, жене везу.

— С рук купили?

— Зачем с рук? В магазине.

— Почему же она до половины использована? И вот еще пудреница.

Гурам покрутил головой.

— Цх! Слуш, ты мужчина, я мужчина. В командировку ты ездил? Женщин немножко встречал? Сам понимаешь, дорогой…

Да, ничего подозрительного в чемодане не нашлось. Разве помада вот да пудреница. Но и им дал Гурам объяснение, хотя и несколько аморальное, но и не уголовно наказуемое. Ошибка, что ли, насчет Гурама? Ивлева-то что же думала, давая показания, опознав его? Время хотела оттянуть? И сейчас ее уже нет в поезде? Вот был бы номер. Нет, там Наташа Юленкова начеку. Ладно, поглядим.

Гурам съязвил:

— Другой пиджак нет, другой чемодан нет, что будешь делать?

Кравченко ничего на это не сказал, словно не слышал. Так же невозмутимо и деловито осмотрел постель Гурама, прощупал матрац и подушку. И опять ничего не обнаружил. Положил подушку на место. Поправил одеяло и облокотился на полку, словно хотел отдохнуть, поднял мечтательно взгляд куда-то вверх, будто небо голубое над собой видит.

И тут Чепраков не заметил, а точно кожей, интуитивно почувствовал, как напряглось тело Гурама. Нет, не дрогнул, позу не изменил. А что-то в нем обострилось, встревожилось. Неизвестно, уловил ли это напряжение Кравченко. Но вынул он отвертку из кармана и полез на самый верх купе, к плафону электроосвещения. Понятые задрали головы. Гурам отвернулся и стал смотреть в окно, где бежала и бежала зеленая полоса под голубизной неба. Кравченко копался возле старомодного плафона и тихо сквозь зубы что-то такое насвистывал.

— О! — кто-то из понятых.

Из плафона Кравченко извлек матерчатый сверток, перевязанный крест-накрест серой широкой тесьмой. По тому, как прочно ухватилась его рука, можно было догадаться, что сверток довольно тяжел. Чепраков еле удержался, чтобы не вскочить, не принять «груз». Сделал это сотрудник в штатском.

— Тут у вас что? — лениво спросил Кравченко.

— Откуда знаю!

— Это ваше?

— Нет, конечно!

Кравченко спрыгнул вниз.

— Понятые, прошу вас подойти ближе.

Оказалось, это не тесьма, а галстук. Им была стянута желтая шелковая майка. Под майкой холщовый плотный мешочек. Когда Кравченко перевернул его, из маленького неровного разрыва рыжей струйкой пролились песчинки…

— Отдали бы уж сразу, Адамия. А то лазал я, лазал…

— При чем я! Много людей в купе ездил, теперь я еду, почему отвечать?

— Галстук ваш, Адамия. Не узнаете? И майка. Трусы в чемодане, майка в плафоне. Откуда золотишко?

— Не знаю никакой золото! Не хочу с вами говорить!

— Верно, вам теперь со следователем надо. Коля, поторопись с протоколом, скоро приедем.

— Понимаешь, Алеша, надо еще немножко поработать, некогда сейчас отдыхать, не время. Пока преступник не опомнился, не сочинил легенду сообразно условиям.

— Ты зачем так стараешься? Кажется, я и не заикнулся об отдыхе.

— Разве? Ну извини. Я не тебя — я себя уговариваю: домой хочется. Муж заждался, с Витюшкой замаялся…

— Минуточку, как говорит Кравченко. Давай так: я займусь этим Клондайком, а ты иди домой. Все ж твое дело женское.

— Правильно, мое дело женское, поэтому я займусь Ивлевой. Ты бери на допрос своего партнера по картам. Потребуется — устроим очную ставку.

— Слушаюсь, товарищ старший следователь. А может, сбегаешь домой, Наташа? Гляди, запросит муж развод.

— Не запросит, он у меня умница. Начнем, Алеша.

Чепраков умылся холодной водой, съел бутерброд в буфете, запил горячим чаем. Поразмыслив, переоделся в форму — она висела в стенном шкафу кабинета. Позвонил, чтобы привели задержанного.

Адамия вошел и остановился понуро у самых дверей. Прошло не больше часа, как он был задержан, но исчез в нем прежний веселый кавказец Гурам, перед Чепраковым стоял подозреваемый Адамия, удрученный свалившейся внезапно бедой. Волосы взлохмачены, щеки успели пошершаветь иссиня-черной небритостью, как будто сутки провел он в камере.

— Подойдите, Адамия, садитесь.

— О! Альоша!

— Нет, Алексей Николаевич Чепраков, инспектор ОБХСС. Садитесь. Можете курить, вот сигареты. И давайте начнем.

— Слуш, я не виноват, ошибка получилась!

— Давайте по порядку. Назовите вашу настоящую фамилию. Имя, отчество, год и место рождения.

— Паспорт у вас, там все настоящее. Ну, Адамия Гурам Дмитриевич. 1940 года рождения. Не виноват я, товарищ… как нужно говорить?.. гражданин инспектор. Не виноват!

— Ну как же, Гурам Дмитриевич. В купе, где вы ехали, найдено один килограмм восемьсот тридцать два грамма промышленного золота. Оно содержалось в холщовом, порванном в одном месте мешке, завернутом в вашу, Гурам Дмитриевич, майку, перевязанном вашим галстуком. Понимаете, что при таких уликах отрицать вину бессмысленно? Ничего не остается, как давать правдивые показания.

— Конечно, дорогой… гражданин инспектор! Правдивые показания — я немножко виноват, совсем мало виноват. Мой майка, мой галстук, я честно говорю. Золото не мой! Откуда мог брать столько? Цх, я один, я два дня был в Магадане! Честно все расскажу.

Абхазец Гурам Адамия родился под несчастливой звездой. В жизни мало было удач, много неудач. Отец был хороший человек, уважаемый человек, очень честный. Он послал сына Гурама в Сухуми, сказал: «Ты молодой, тебе надо учиться». Гурам учился в институте. Но отец умер. Все родные плакали, знакомые плакали. Гурам очень горевал. Он ушел из института, стал работать. Потом умерла мать, и Гурам еще больше горевал. Ему стало тяжело в городе, где все напоминало об умерших. Он ездил в командировки в другие города. Зачем ездил? Немножко торговал колхозными фруктами. Колхозникам некогда торговать, они работают. Гурам не умеет работать в колхозе, он умеет хорошо продать урожай, честно торговать. Гурам женился и очень любил свою жену, красавицу жену. Но она плохо относилась к мужу, потому что Гурам честный человек, работал честно, зарабатывал совсем мало. Тогда он захотел уехать на Север, в Магадан, где, он слышал, платят много денег. Хотел привезти жене тысячу, две тысячи, три тысячи — смотри, какой хороший человек твой муж, он для тебя все сделает. В Магадан потому хотел, что там работал один знакомый, Махас Григорян. Полетел на Север. Но Махаса не нашел, потому что он получил отпуск и поехал домой отдыхать. Еще узнал, что на прииске тяжелая работа, зима страшная и можно заболеть и умереть. Гурам не хотел болеть и умирать. И вот он полетел домой, к жене. Будет жить дома, работать. Не надо ему больших денег. Зачем нужно деньги, если замерзнешь, умрешь на Севере!