Миша известил свое начальство, что занемог, и еще неделю убил на переборку сарая, перелопачивание погреба и садового участка. Страдающая Аннушка умоляла его:

— Миша, возьми все: дом, машину — все. Не надо мне никакого наследства. Тряпками Петр Аристархович обеспечил на много лет, есть еще восемьсот рублей… Проживу.

Миша не принял жертвы и отбыл к месту работы. Надо было спешить наживать капитал самому.

За все время работы где-то на Севере он трижды наведывался в Свердловск. Целыми днями Миша Нельский зыбался в кресле-качалке молодой вдовы. Его полубезумное стремление отгадать родительскую загадку наводило на Анну падучую тоску. К тем годам кошелек Михаила Петровича изрядно распух, но сердце, как и прежде, терзалось и дико скорбело, что золотой телец — псу под хвост. Нельский с ужасом ловил себя на том, что думает об отце с бешеной ненавистью.

К сорока годам Михаил Петрович оставался холостяком. Делиться богатством с чужой посторонней женщиной? Эта мысль казалась невероятнейше дикой. А женщины, желанной его сердцу, способной стать родной до забытья презренных купюр, не находилось. Никого не любил Нельский. И его, рыхлого, охваченного скрытой для всех тягой к наживе, тоже не любили. Конечно, без женщин не обходился, уворовывал ночь-другую, на том и ставил точку. И на тебе — в сорок лет как в угаре! Влюбился. Обворожительная Софья Загорская, решительная в делах и суждениях, — будто звезда с неба. Нельский со всей серьезностью стал размышлять о давних, полузабытых наставлениях отца, пытаясь вернуть себе благоразумие. Не пора ли, как говорят граждане уголовники, рвануть когти, вовремя смыться? Не только в значении дать тягу. Нет, смываться по-настоящему: смыть Нельского, как смывают неугодные пятна.

Настороженно, чутко жил он все эти годы. Достигая очередного «пика желания» и чуя, как начинает нагреваться земля под ногами, Нельский находил благовидный предлог для увольнения, сообщал об отъезде в город Икс и включал третью скорость в направлении города Игрек. С его отбытием в отделах кадров исчезали фотографии и всякие бланки, касающиеся его личности. На Камчатке был Сливко, в Якутии — Мулявин, в нефтеносном крае — Деулин.

А чем плоха фамилия Загорский? Еще бы к фамилии невесты документ об инвалидности… Без такого или подобного документа милиция, чего доброго, к тунеядцам причислит. Нельскому же не хотелось больше пользоваться конституционным правом на труд, претила ему профсоюзная, служебная и всякая другая дисциплина. Он согласен на зависимость только от самого себя.

Еще в Усть-Янске пытался трезво оценить обстановку, разумно посмотреть на себя со стороны: не патология ли, унаследованная от отца, вот это неукротимое желание разбогатеть? Не деформировалась ли у него, Михаила Петровича, психика? Поглядел и так и этак на себя, убедился: нет, он здоров, просто устал.

Завершив намеченное в пушных факториях Камчатки, Нельский утопил паспорт Зиновия Львовича Сливко в Пенжинской губе и под собственным именем объявился в родном городе, решил отдохнуть от утомительных, крайне нервирующих дел.

Неимоверно растолстевшая Аннушка страдала одышкой, жаловалась на сердце, и врачи рекомендовали ей незагрязненную деревенскую атмосферу, родниковую воду и спокойный быт. По-родственному совсем дешево уступив Нельскому пришедший в упадок дом покойного Петра Аристарховича, она уехала в какие-то Выселки коротать остатнюю жизнь в непосредственной близости к природе.

Пятнадцать лет усадьба стояла без мужского догляда: наружная штукатурка местами обвалилась, давно не крашенная кровля прохудилась, расшаталось крыльцо, прогнили дверные и оконные косяки. Нельский не стал обременять себя ремонтом: засиживаться в Свердловске он не планировал. Перебрал только полы. Да и то все по той же давней причине — искал отцовское богатство.

Став во главе вокзального ресторана, Нельский за несколько месяцев сделал его образцово-показательным. С треском увольнялись лихоимцы и любители чаевых, хапуги и грубияны, которых Нельский никак не мог терпеть возле себя. Все шло к тому, что Михаил Петрович мог покинуть Свердловск с великолепными характеристиками в кармане.

Но вот же судьба-злодейка! Все прахом, все — независимое положение, свобода личности, по гроб обеспеченная жизнь… И на чем зацепили — на каких-то пошлых пирожках!

Страсть к изобретательству — вот в чем причина, иронично пытался убедить себя Нельский. Еще в институтском общежитии он усовершенствовал кухонную духовку так, что покупаемые в буфете пирожки микропоровой жесткости после разогревания становились пышными, ароматными, и на их запах слеталась студенческая голь со всего второго этажа. Это чудо творили обыкновенные пары воды и масла. Черт его дернул внедрить давнее приспособление в вокзальном ресторане. Поначалу хотелось поддержать честь своего предприятия, продукция которого получала множество рекламаций. Реализация враз подскочила. Тысячи пирожков раскупались и съедались с пылу, с жару. Но они, экономно начиненные, потеряв тепло, а с ним и аромат, быстро сморщивались, становились жесткими, от них отказывались даже беспородные бродячие псы. Торговать же холодными изделиями Нельский категорически запрещал.

Началось с пирожков, потом пошли торты, рулеты, кулебяки, чебуреки и всякая другая кулинария. Появилась нужда в сотоварищах, и Нельский проглядел, как образовалась довольно обжорливая семейка соучастников, заинтересованных друг в друге.

Как была права милая Софья!

— Миша, прикрой свою лавочку, — говорила она, — уедем куда-нибудь далеко-далеко. В Австралию, например. Заведем свое дело: купим фабрику, или поместье, или… тюрьму. Все равно что, лишь бы прибыль давало.

Упоминание о тюрьме обидело Михаила Петровича.

— Не ново, Софушка. Читал или слышал где-то.

— Я и не претендую на авторство, — хохотнула зловредная Софушка. — Я лишь предложение вношу.

Конечно, Австралия — чепуха, неумная шутка Софьи, но вот Очамчире… Туда бы надо — в солнечный, укрытый от северных ветров Кавказскими горами чудный Очамчире, пропитанный запахами цитрусовых…

Все прахом, все…

Еще четыре дня назад старшему следователю городского управления внутренних дел капитану милиции Юрченко звонил прокурор, интересовался, как обстоит дело с обвинительным заключением. Пора бы представить, а дело, документы которого образовали шесть полновесных томов, передать в народный суд. Но Павел Юрченко еще не мог приступить к обвинительному — не успевал. Успокаивал себя: дело-то нешуточное, люди в суде и прокуратуре не без понятия. Работай Юрченко, как все нормальные люди, по восемь часов в сутки — теперь бы речь шла не об этой чепуховой задержке, а по меньшей мере месячной. Дело делу рознь. Тринадцать обвиняемых, девяносто восемь свидетелей, семнадцать различных экспертиз, очные ставки…

Юрченко орудовал сапожной иглой, сшивал страницы предпоследнего тома. Сошьет, сунет под пресс, тогда и возьмется за обвинительное. Оно пойдет в подшивку шестого тома.

Руки делали свое, голова — свое. В ней машинально прокручивались слова начальных строк обвинительного заключения: «…по обвинению Нельского Михаила Петровича в преступлении, предусмотренном статьями… Чичилимовой Марии Константиновны в преступлении, предусмотренном… Григас Раисы Семеновны в преступлении… Панченко Елизаветы Митрофановны… которые, войдя в преступный сговор, используя свое служебное положение…»

Еще и представление писать надо — в управление торговли, в трест ресторанов, снова напоминать солидным и умным людям элементарнейшие вещи: что такое контроль, каков порядок инвентаризации материальных ценностей; растолковывать правила подбора и расстановки кадров, тыкать пальцем в их служебные оплошности. Сколько написано таких строгих бумаг! После иного такого представления кажется: с этим видом преступления покончено раз и навсегда. Во всяком случае, в этой организации. Проходит какое-то время — опять недовложения, манипуляции с дефицитом, обвесы… Чуму, холеру вытравили, а эту заразу — не можем…