Но мать пол мыть не велела, а побежала в магазин — «со встречи надо»… За бутылкой противного дешевого «Вермута» мать рассказала о своем житье-бытье. Работает на другой работе, живет с другим сожителем. Ничего мужик. Пьет много, а так в общем-то ничего. Работает он где-то. От «Вермута» Вальке расхотелось мыть пол, комната показалась не такой уж муторной, а родная мать не такой уж дрянной бабой. Тоже ведь и маме нет счастья в жизни. Вон седина полезла в голову, а волос лезет из головы. В девках, наверно, красивая была, мать-то.

Пришел сожитель материн, Пашка. Еще пили «со встречи».

«Отдых» кончился через четыре дня. Только и успела, что паспорт получить да стриженный «под мальчика» волос в красный цвет выкрасить. Больше ничего не успела, отдыха за пьянкой не видела толком — разразилась семейная драма.

Мать на работе была, а Пашка заявился с водкой. Выпили. Он полез обниматься. Валька скромницу из себя не строила — чего там, вся в мать, с шестнадцати лет с парнями путалась. Но Пашка, материн сожитель, — красномордый, лысый, круглый, как клоп, изо рта несет черт те чем, как ровно одной падалью питается, — до того противный показался! Озлилась за нахальство, исцарапала ему рожу. Он рассвирепел, и еще неизвестно, чем бы кончилось, да тут бурей ворвалась мать. Ох скандал был! Пашка смекнул, что попрут его сейчас с треском из квартиры — не прописан же, на птичьих правах кукует. И уж постарался, наплел на Вальку всякого. Что она, дескать, сама таковская, известная шлюха. И прочее… И затрещали Валькины свежеокрашенные волосы в материнских остервенелых пальцах. Вырвалась, впрыгнула с налету в валенки, схватила пальто, шаль, обложила их по-матерному, и ходу, пока цела.

Все, отдыху хана. В голове гудит от Пашкиной ласки, от мамкиной таски. Чтоб вы до смерти опились, гады! Бродила по улицам, под горячую руку облаяла кого-то. Замерзла. Порылась в сумке — деньги тут, хотя и мало. Паспорт тут. Напиться, что ли, со злости? Ну а куда податься?

Пошла к подруге. На стук вышли незнакомые. Сказали, уехала подруга неизвестно куда. Валька ругнулась про себя, постояла у подъезда и побрела за пять кварталов, к знакомому парню, с которым когда-то жила недолго, поругавшись с матерью. Не шибко к нему охота, сволочь он, да что делать-то?

Но и парня нет — посадили на четыре года. Ну, не везет! Нет в жизни счастья.

— Валя? Красилова? Неужели это ты?!

Что за старуха? Ой, да это же учительница бывшая, классная руководительница, которая в седьмом классе… Добрая вообще-то старуха. К матери все, бывало, пристает: «Не пьянствуйте, займитесь воспитанием дочери». Хотела Вальку в детдом отправить, да никто ее не послушал. Может, и к лучшему было бы… А Вальке все долдонила: «Красилова, ты способная девочка, ты можешь…» Ишь, глаза старые вытаращила. Способная, да…

Валька не ответила учительнице, ушла, нарочито вихляясь, дымя сигаретой, — на, смотри, учительница! Способная! На все! Злорадство даже согрело ненадолго, принесло кислое удовольствие. Но скоро прошло, оставив горечь, — и чего взъелась на старушку? «Способная, можешь…» Вот и отдохнула. Вот и доучилась. Да пропадите вы все пропадом!

Валька замерзла. Пойти домой, матери покаяться в несвершенном грехе? Ну нет, не дождетесь! Поехала греться на вокзал. А куда еще? Кому она нужна такая-то? Голова на морозе прояснилась. И выдумала голова выход.

В колонии была у Красиловой товарка, Люська Шкиля, старая поездная воровка. То есть не старая, а просто истрепанная такая. Худющая, прокуренная, хриплая, зубов мало, и те гнилые. Четверть жизни Люська Шкиля таскалась по вокзалам, поездам и «блатхатам», а три четверти — по колониям. Однако считала себя опытной воровкой, говорила, что блатным ремеслом «на всю жисть себя обеспечила, всякого добра припрятано, заначено». А в поездах красть и вовсе клево, потому что взять можно больше, а риску меньше — народ проезжий, свидетели были, да уехали. Всем известно, что на языке у Люськи правды сроду не бывало. Но в железнодорожные ее удачи верили почему-то. И теперь, оказавшись без причала, захотела Валька испытать фартовую поездную житуху. Для начала взять билет куда-нибудь подале, приглядеться и увести чемодан или там что бог пошлет. Не дурнее же она Люськи-то!

Что дальше было — все в памяти перепуталось. Карусель с музыкой… Станции, полустанки, вокзалы, вагоны, барахолки, барыги-крохоборы, скупщики краденого, две женщины какие-то взяли в свою компанию, а потом обманули при дележке, обокрали, после чего Валька, наскандалившись, ушла от них; какие-то мужчины разного возраста и нрава, но с одинаково щупающими взорами, мужчины, которые угощали водкой и скудной закусью, а потом приходилось ей убегать от расплаты… Кошмар… Опротивело все до тошноты. Или врала Люська Шкиля, или сама Валька такая уж бесталанная, но вагонные кражи оказались бедными. Иной раз не то что выпить — пожрать не на что. Да еще морозы жмут, студеный ветер метет по чужим перронам, продувает насквозь краденую короткую шубенку, стынут руки, стынет душа… Не раз подумывала Валентина: хоть бы уж взяли с поличным, осудили да отправили в ту, свою колонию, где теплый барак, где кормят досыта. На что она, такая мерзлая свобода… Подумает так-то Валька, поплачет тихонько где-нибудь в закутке на вокзале, размазывая по щекам слезы грязными ладошками, да решиться изменить свою жизнь непутевую не может. И опять пошла-поехала по чужим станциям да полустанкам.

Однажды под вечер на захудалом полустанке — не помнит на каком, а только на Украине где-то — исхитрилась проскочить без билета в вагон, общий жесткий вагон, наполненный животворным приятным теплом и временным дорожным покоем. Поезд «Москва — Тбилиси», пассажиров немного — не сезон. Деньги были — от последней кражи десятка с мелочью. Какие уж то деньги, но все же. Главное, тепло! Нашла свободную вторую полку, залезла, выспалась. Утром пошла умыться, в зеркало на себя поглядела — ну и образина! Волосы не поймешь какого цвета, сосульками висят, ворованный свитер-маломерок под мышками жмет. Ну, правда, фигуру обтягивает выразительно. Короткая юбчонка мятая. Лицо мятое. Да и вся… Внешность доверия не внушает, попробуй тут, укради…

Долго «наводила марафет». Мочила ладошку, юбку разглаживала. Припудрила бледное лицо, губы подкрасила. Хотела еще и чулки простирнуть, но в дверь туалета стучали, пищал ребенок. Ладно уж, сойдет.

Шубенку оставила на полке, чтоб место не заняли, и потопала в вагон-ресторан завтракать. Села за свободный столик. Пока ждала неторопливую официантку, прикидывала: выпить стакан красного или не надо? Всего стакан бы портвейна? Или поэкономить, десятку на дольше растянуть?

Когда везет, так уж везет.

— Девушка, у вас не занято?

Смазливый брюнетик стоит и на Вальку глядит. Кавказец, видно. Сел, куцее меню повертел и отбросил. Не понравилось меню. А Валька, наоборот, понравилась брюнету. И завел он с ней вежливый разговор на железнодорожные темы: куда едете, да в каком вагоне, да почему одна, такая молодая, интересная? И прочую подобную муть. Валька держится чинно. Не хамит, но и не улыбается сдуру. Внешне — скромная студентка вуза пришла покушать, и ей все равно, кто сидит рядом, это ее не интересует. Внутренне — а ну давай, давай завлекай, брюнетик! Говорят, у кавказцев денег куры не клюют, авось да и удастся увести бумажник. Вот бы!..

— Девушка, ресторан не столовая, в ресторане вино пить нужно. Один не могу — душа не пьет!

— За тем вон столиком выпивают — компания вам.

— Компания, да? Слуш, почему вы не компания? Немножко выпьете, а?

— Я не пью. Да и стипендия у студента, сами знаете…

— Слуш, зачем обижаешь! Я угощаю, какой может быть стипендия!

До чего все они одинаковые. Все один и тот же комплимент суют, словно кислый леденец: «Молодая, интересная…» Потом про выпивку. И глаза у них одинаково липкие. Все одинаковы, гады. Хотя этот брюнетик покрасивше прочих будет и вежливый пока.

— Выпьем за знакомство, Валя?

— Не знаю даже… Разве красненького грамм сто.