Я таращусь на него, но как только он поворачивается в мою сторону, я, как и в самом начале, резко отвожу глаза. Делаю вид, что у меня много других важных дел. Например, ответить на чей-нибудь реверанс.

Как будто то, что произошло на стене, не имеет значения.

После его отъезда я не могу спать. В моей голове сотни мыслей, и каждая о нем. Я перебираю воспоминания и ищу доказательство того, что ему не всё равно. Цепляюсь за слова Маргарет: «Очевидно же, ему нравится его жена». И хочу понять, что значило его: «Прости».

Мне кажется, ему было больно, когда я рассказала про Уэстона. Что он ревновал.

Ведь ревнуют только тех, кого любят? Но то, что я сделала, слишком ужасно, и я уверена, что нашему браку конец.

Праздники закончились. Скоро закончится и зима, а потом наступит время продвижения. Поменяется замок, но лица будут те же. И я буду та же — испуганная девчонка с титулом герцогини, который ей не по силам.

Свои розы Тюдоров я забросила и вернулась к поэзии. Моя книга снова оказалась у меня, и меня съедает тоска, когда я вижу в ней каракули Шелти. Ее порывистые мысли, комментарии к стихам Маргарет и Томаса, ее собственные стихи. Спросить бы у нее совета, как мне со всем этим справиться, но мы всё еще не разговариваем.

Я пробую сочинить что-то сама, но в итоге смиряюсь, что я лишь наблюдатель, а не творец. Но мои чувства рвутся наружу, и мне нужно что-то с этим сделать. И тогда я записываю несколько стихов Томаса Уайетта по памяти. И все они о любви. Маргарет указывает мне на строчки, которые я всё-таки забыла, но всё это кажется неважным.

Я пытаюсь ответить себе на вопрос — люблю ли я Генри? Но это тоже уже кажется неважным, потому что я всё испортила. И даже когда он снова приедет, у меня не хватит смелости к нему подойти. Моя беспомощность отвратительна.

Отец вернулся из Кеннингхолла и вновь принялся сражаться с Кромвелем. Когда он вызывает меня к себе, меня почти тошнит от страха. Я уверена, что он скажет, что король решил аннулировать наш с Генри брак, но вместо этого отец интересуется, как мои успехи по соблазнению мужа.

— Как прошло Рождество? Вы спали?

— Нет.

Я удивлена, что мой брак еще в силе, а отец зол, что он еще не завершен. Когда я пытаюсь сказать ему, что он требует от меня слишком много, он бьет кулаком по столу с такой силой, что слышен треск дерева.

Я впервые понимаю, что боюсь своего отца.

Он говорит, что я веду себя как Стаффорд, а не Говард. И что он не может мной гордиться. Мне страшно, что в следующий раз кулак ударит не по столу, а по моему лицу. И что Генри больше никогда со мной не заговорит.

Гринвич, май 1535 года

Я щурюсь от полуденного майского солнца, которое нещадно жарит мою кожу сквозь окна, и думаю, что зима нравится мне больше. Согреться проще, чем найти прохладу.

Двери в мои покои с грохотом распахиваются, и одна из служанок едва не получает по носу. От неожиданности я снова колю себя иголкой — этого не случалось уже давно, потому что я приноровилась шить. Я доделываю рубашку, которую позже королева отдаст беднякам.

Шелти влетает в мои комнаты как ни в чем не бывало. Как будто эти пять месяцев всё было как всегда. Она плюхается на мою кровать, словно в последний раз мы разговаривали вчера.

Я смотрю на нее с недоумением и нескрываемой радостью, а она лишь разводит руками.

— Да сколько можно уже, Ваша Светлость! Мне надоело!

Я несколько секунд хлопаю глазами, а потом подлетаю к подруге, чтобы задушить ее в объятиях.

— Пощадите, герцогиня, — хрипит Шелти.

— И не подумаю, — смеюсь я.

От нее пахнет свежестью. Под моими руками шелестит ткань ее нового платья — оно гораздо роскошнее, чем всё то, что она носила раньше. Но я не буду спрашивать, откуда у нее взялись деньги на эту красоту. Я и так знаю, что это король.

Шелти выдержала удар, который оказался не по силам Мадж. Всё то время, пока король оказывал ей внимание, она оставалась при дворе. Ее не смущали колкости и зависть других фрейлин, не страшен был гнев королевы, который та, впрочем, не проявляла на людях. Анна даже позволила Шелти прислуживать себе, как раньше. Мне показалось, что они заключили соглашение и договорились делить короля поровну.

В последние недели мое негодование из-за поступка Шелти окончательно сошло на нет. В конце концов, мало кто способен отказать королю, и если даже королева не изжила ее со свету, то как я могу ей указывать, что делать. Это ее жизнь и ее репутация — пусть топчет их, как хочет.

Но все еще не забыла ее слова про Генри. О том, что она может его увести.

Сначала это придавливало мою душу огромным черным валуном, который невозможно было сдвинуть с места. Его нельзя было обойти и разбить на части. Но со временем валун превратился в булыжник, а сейчас и вовсе ужался до размеров маленького острого камешка, который можно обхватить пальцами и выбросить в реку.

Я не выбросила его. Просто запрятала подальше. Я знаю, что он где-то есть, но он больше не мозолит мне глаза.

— Шьешь рубашки мужу? — спрашивает Шелти, выпутываясь из моих объятий.

— Беднякам.

— А, ну да. Мы все их шьем. Анна так усердно заботится о бедняках, будто это поможет отмолить ее грехи.

Мне не нравится, что Шелти начала наше примирение с таких заявлений.

— Это ее долг как королевы, — напоминаю ей я.

Шелти подошла к моему столу и покрутила в руках незаконченную рубашку. Мне кажется, я вижу на ее лице тщательно скрываемую печаль.

— Мэри, — говорит она. — А как бы ты себя чувствовала, если бы из-за тебя кого-то бросили в тюрьму или казнили? Просто за слова против тебя?

Она опять о королеве. За последние месяцы многие отправились в темницу за дурные слова об Анне. Не застрахован никто. Не важно, монах ты или акушерка из Оксфорда — ты окажешься в тюрьме, если оскорбишь королеву. Даже меня, наверняка, четвертовали бы, если бы я себе такое позволила.

Хорошо, что мою мать уже давно никто не слышит, а то ее бы осудили на тысячи смертей. Ее плен в Редборне невольно оказался ее же крепостью.

— Думаю, всё зависит от слов, — отвечаю я. — Если бы мне кто-то пожелал смерти, я бы хотела, чтобы его заперли.

— А если бы тебя назвали пучеглазой?

Я устало вздыхаю.

— Шелт, акушерка назвала ее пучеглазой шлюхой, есть разница.

— А мне кажется нет! Ты вот назвала меня шлюхой, но это же не значит, что тебя нужно вешать.

Она смеется, пытаясь сделать вид, что это просто хохма, но ей, видимо, все еще больно от нашего последнего разговора.

— Я тебя так не называла, — говорю я. — И никогда бы не назвала.

— Но другие называли каждый день. Это же не значит, что теперь нужно казнить весь двор.

Я хочу спросить, что у нее сейчас с королем. Закончились ли их встречи и если да, то кто положил этому конец. Но я лучше подожду, пока она сама обо всем мне расскажет.

— Ладно, не будем больше о ней, — Шелти придает себе беззаботный вид. — Лучше расскажи, что у тебя там с твоим герцогом.

— Да ничего нового. Мы ждем, когда король позволит нам завершить брак.

«Нет. Едва ли мой муж этого ждет»

— Что ж, — подсаживается ко мне Шелт. — Если всё так, значит, у старушки Шелти еще много работы. Мне предстоит выбить из твоей головы все эти правила, не дают тебе свободно вздохнуть.

Я улыбаюсь подруге. Мне так легко, словно я сбросила с плеч меховой плащ, который таскала на себе день и ночь. Как же я рада, что она снова здесь.

*

Пока я иду в покои королевы, чтобы отдать законченную рубашку на благо беднякам, передо мной все расступаются. Я уже привыкла к чувству, что я самозванка, но после примирения с Шелти мне стало легче это переносить.

Когда я делаю последние несколько шагов вверх по лестнице, меня едва не сбивает с ног Маргарет.

— Мэри! — то ли кричит, то ли шипит она, и тянет меня за руку к окну.

Она тяжело дышит. Серые глаза метают молнии. Я еще никогда не видела ее такой злой.