Его сухой смех превращается в кашель. Свисты и хрип переполняют грудь. Я сажусь и вижу, как боль искажает черты его лица.

— Генри, ты не…

— Мэри, я уже, — он смотрит мне прямо в глаза. — Я уже умираю.

Резкая боль заставляет меня согнуться и опустить голову ему на грудь. Одна рука Генри опускается мне на затылок, а другая гладит по щеке. Я поднимаю лицо, чтобы снова взглянуть на него. Хочу снова и снова смотреть на него, чтобы запомнить каждую делать.

— Ты прекрасна, — шепчет он. — Лучше любых принцесс.

Меня вдруг пронзает ужасная догадка.

— Генри, а ты же не думаешь…

Я не могу произнести это вслух, и даже додумать эту мысль до конца.

— Чего не думаю?

— Что это всё я?

Теперь слова льются из меня потоком.

— Нам же запретили спать вместе, а я набросилась на тебя, и теперь ты заболел, хотя король знал, что так и будет, и надо было просто подождать и тогда бы всё было…

Он начинает кашлять и дергаться так сильно, что под ним трясется кровать. Нужно бежать за врачом, быстрее. Я вскакиваю с кровати, готовая нестись к двери, но он хватает меня за запястье, и, когда я поворачиваюсь, то вижу, что он смеется. Мотает головой, пытаясь подавить кашель. А в его глазах слезы.

— Успокойся, — хрипит он, улыбаясь. — Ты не набросилась на меня, скорее уж я на тебя. И от секса не умирают.

Он смотрит на наши сцепленные руки, а потом переводит взгляд на свою впалую грудь.

— Ладно, сейчас он бы меня убил. Но дело не в тебе.

Генри делает глубокий рваный вдох и отпускает мою руку, откидываясь на мокрую подушку.

— Вот это, — он указывает на себя. — Это просто невезение. Трагичное стечение обстоятельств.

Я снова сажусь рядом с ним и беру его ладонь в свои руки. Провожу указательным пальцем по линиям на ней. Хочу там увидеть, что он проживет еще лет сорок, еще хотя бы год. Но суставы опухли и все линии спутались и стали короче. Я не могу понять, где та самая. Линия жизни.

Генри накрывает мою руку своей.

— Мэри, ты мне веришь? Что это не ты?

Я киваю, хотя не знаю, верю ли до конца. Кажется, что все, кто нарушал правила, за это поплатились. Анна говорила не то, что хотел услышать король, и теперь навсегда замолчала. Маргарет и Томас сидят в тюрьме за любовь, которой не должно было быть. Шелти нарушила все мыслимые правила в поисках любви и выходит за нелюбимого.

А я сижу здесь. Держу руку своего умирающего мужа.

— Не рассказывай ему, — говорит Генри, стараясь подняться повыше. — Никому не рассказывай, поняла?

— Почему?

Как будто я не знаю ответ.

— Он обвинит тебя. Скажет, что ты меня убила, как Екатерина Артура. Пока что он винит Анну Болейн. Думает, что это яд замедленного действия.

Он снова смеется сквозь кашель.

— Ты же знаешь его, всегда кто-то виноват. Рим, французы, Папа. Болейны. Он не может смириться, что его мечты не всегда сбываются.

Генри сжимает мою руку со всей силой, что у него осталась.

— Мэри. Не становись его следующей вещью.

— Постараюсь.

— Обещаешь?

Я смотрю на него и киваю.

— Как только я умру, сгребай тут всё, что увидишь, и уезжай подальше. Он попробует аннулировать брак, тебе нужны будут деньги.

Я морщусь, когда это слышу.

— Мне не нужны…

— Вон там самое ценное, ключ найдешь у зеркала — он указывает на резную шкатулку на камине. — А то уродство продай первым, никогда мне не нравилось.

Он указывает на длинное серебряное блюдо на столике у стены. Я вопросительно смотрю на него.

— Моя мать хорошо танцует, но со вкусом у нее проблемы, — улыбается он.

Он отпускает меня, и его рука безвольно падает на покрывало. Он выглядит измученным, и, кажется, тратит последние силы на то, чтобы повернуть голову к окну. Как будто за драпировкой видно небо.

— Он не придет, — говорит Генри.

— Король?

— Отец. Ему слишком страшно.

Мое сердце сжимается, и я не могу ему сказать, что его отец уже уехал. Бросил его здесь умирать. Я снова ложусь рядом с ним, и мы смотрим, как на балдахине кружатся созвездия.

— Обиднее всего оставлять тебя сейчас, — говорит он. — Когда всё почти получилось.

Я хочу прижать его к себе. Защитить его. И чтобы он защитил меня.

— Мэри. Не знаю, смогу ли я стать призраком, но я всегда буду тут.

Он делает усилие, чтобы повернуть свое тело ко мне и кладет руку мне на грудь. Туда, где сердце.

— Заберу на себя твою печаль. Когда ее почувствуешь, знай, что это я. Скучаю по тебе.

Я осторожно целую его в губы, а потом мы лежим и молчим, и я почти ощущаю покой, когда его дыхание становится ровным. Мне кажется, что он спит. Во мне загорается надежда. Вдруг это хороший знак? Может, он всё-таки поправится? Проснется и будет здоровым?

Но хрипы и свисты не перестают его терзать. Я слушаю их и боюсь шевельнуться, чтобы случайно не потревожить его сон.

Я и сама почти уснула, когда слышу, как он делает слишком хриплый и громкий вдох. Но за ним не следует выдох. Вместо этого Генри снова набирает в грудь воздуха. И еще. И еще. И еще.

Я открываю глаза и вижу, как он испуганно смотрит в темноту. Хочу закричать, что он должен бороться. Он не может уйти. Вот так взять и оставить меня одну, просто взять и сдаться. Но вместо этого я прижимаюсь к нему и шепчу:

— Дождись со мной рассвета, пожалуйста.

Но он не дожидается.

23 июля 1536 года

Анна Болейн ошибалась.

Если бы муж и жена были одним целым, я бы никогда не вышла из этой комнаты. Не забрала бы резную шкатулку и серебряное блюдо. Не соврала бы слуге у двери, что герцог спит.

У меня не хватило бы сил найти Гарри и заставить его помогать мне. Нужно исполнить последнюю волю мужа. Быстрее. Пока отец не проснулся. Обчистить Сент-Джеймс и покинуть Лондон. Уехать обратно в Норфолк. В Кеннингхолл.

Если бы Анна была права, я бы осталась лежать там вечно. Рядом с ним. Не открыла бы глаза, не отпустила бы его руку. По какой-то нелепой причине я дышу, а мой муж — не может. Это всё, что меня заботит.

Почему я способна дышать, когда он не может?

Остальное не важно. Звезды не важны.

Больше ничего не имеет значения.

Норфолк, июль 1536 года

Я представляла огромную толпу в Вестминстерском аббатстве. Герцоги и графы, бароны и епископы, лорды и сэры, все, и даже Кромвель, склоняют головы перед Генри Фицроем, королевским сыном. Архиепископ Кранмер распевает хвалебную речь у роскошно украшенной гробницы.

Но вместо Вестминстера будет Тетфорд. Здесь, в Норфолке. Отец привозит тело в простом свинцовом гробу. В закрытой телеге, набитой соломой.

Король не хочет пышности. Хочет сделать всё тайно. Хочет сделать вид, что не было никакого сына.

Не было титулов. Почестей. Ожиданий. Не было почти-королевского двора и разговоров об Ирландии. Он хочет сделать вид, что никогда не относился к своему бастарду, как к принцу. Он ждет настоящих сыновей.

Нет вереницы скорбящих. Ни его отца, ни матери, ни одной из сестер. Только двое угрюмых мужчин, одетых в зеленое, следуют за гробом на расстоянии. Как будто оттуда всё еще исходит зараза.

Гарри едет верхом на любимой лошади Генри, черной джанет, которую он оставил ему по завещанию вместе с богатым седлом и бархатной упряжью. Лицо брата пустое. Нет эмоций. Нет слов. Нет чувств. И у меня тоже нет.

Каменный пол часовни звенит под сапогами отца, когда он ведет меня к алтарю. Я слышу, как снаружи задувает холодный и резкий ветер, даром что сейчас июль. Это мрачное место, где хоронят Говардов, совсем не похоже на яркую часовню Хэмптон-Корта. Мне не четырнадцать, а семнадцать. Я не невеста, а вдова.

Я не слышу, что говорит священник, потому что это не важно. Я совершаю все обряды, становлюсь на колени, произношу молитвы, но это всё не имеет значения. Нет нужды молиться за упокой его души. Она и так упокоилась. Небеса его приняли, и теперь он счастлив. Защищен от всех бед, и может дышать.