Мы приближаемся к небольшому городу, охваченному со всех сторон лесом.

И вот мы уже едем по прямым улицам Бастони, вставшей после войны из развалин. Теперь это скорее поселок из коттеджей, чем город. За окраиной — пантеон в честь американцев, павших в Арденнах.

Битва в Арденнах была самой тяжелой для армии США. Только наступление советских войск, отвлекшее гитлеровцев на восток, спасло наших союзников от полного разгрома.

Пантеон прост и величав. Сводом ему служит небо. Стены сплошь исписаны именами убитых.

Вокруг пантеона еще не совсем заросшие рвы и траншеи. Застыл на постаменте стальной танк.

Кажется, из самой земли Арденн исходит проклятие войне.

Я совершил еще одну поездку. На этот раз я отправился из столицы на юго-запад, в Льеж.

Черная земля, черное дымное небо. Островерхие халды. Баржи у причалов. Ветхая, вросшая в землю цитадель на вершине высокого холма, а по крутым его склонам — трущобы городской бедноты с гирляндами застиранного белья, облезлыми кошками, песнями-жалобами. Итальянская, либо испанская, или греческая речь. Спокойное серо-стальное зеркало Мааса, в которое смотрятся стекло-бетонные корпуса университета, темная готическая церковь и шеренга портовых кранов.

Словно приезжий щеголь, стоит на центральной площади нарядный Оперный театр. На гостей похожи и улицы пригородов со своими маленькими гостиницами и особнячками. Они напоминают старомодных и аккуратных провинциалов, которые никак не могут привыкнуть к шумному, черному, очень занятому Льежу.

Льеж стоит в пределах угольного пояса, пересекающего всю страну с востока на запад. Уголь — главное богатство Бельгии.

Говорят, некогда здесь, в угольных недрах, находилось государство добрых и трудолюбивых гномов. Даже король, самый высокий из них, был всего с локоток ростом. Но силен же он был — палица его весила пятьсот фунтов! Гномы и научили людей пользоваться углем. Как-то пожалели они нищую вдову, замерзавшую в своей лачуге, и принесли ей черные камни, которые загорелись в печке, как дрова.

Та вдова, продолжает легенда, была первой жительницей Льежа. Чудесные камни привлекли потом многих, и сам граф, владелец соседнего замка, заинтересовался подземными сокровищами. Только не понравился гномам жадный, жестокий граф, и ушли они неизвестно куда…

Что здесь правда? То, что об угле в Льеже узнали давным-давно и плавкой металла занимаются тут искони. Еще в средние века, когда Брюгге славился ткачеством, Намюр — стеклом, Динан — изделиями из меди, Льеж был городом железа. Он вооружал воинов копьями, алебардами и мечами.

Уже тогда Маас давал выход товарам, нес их в плоскодонных ладьях к морю. Впрочем, где теперь Маас? Попробуйте найти на карте, где он впадает в море, очертить его бассейн. География изменилась, часть воды Мааса отведена в канал Альберта, поворачивающий к Антверпену, а сам Маас, попадая на голландскую землю, словно теряется в сплетении каналов. За Роттердамом он меняет свое имя. Там его называют «Ваттервег» — водная дорога.

Осмотр Льежа обычно начинают с цитадели. В ее казематах застоялся тюремный холод. Когда-то там раздавались стоны истязаемых. Под решетками окон штабельки кольев. К ним привязывали выведенных на расстрел.

«Не забывайте моих детей», — просто и трогательно написано на памятнике жертвам фашизма, стоящем у каземата.

С цитадели видно далеко. В ясную погоду можно различить шпили и крыши не только голландского Маастрихта, но даже немецкого Аахена. Внизу, у подножия, раскинулся город, лохматый от дыма, смешавшегося с туманом. На набережных Мааса шевелятся краны.

Я пытаюсь отыскать границы Льежа за халдами, за вокзалом. Бесполезно! Льеж, как и Антверпен, и многие другие города страны, лишь сгусток большого города Бельгии. Сейчас он насчитывает около полумиллиона людей. В него уже давно вошли загородные замки, уже застроен виноградник, когда-то поивший льежцев вином.

Чего только не делает Льеж! Здесь плавят сталь, выпускают прокат и машины, шерстяные ткани, обувь, консервы. На скалистых утесах, обрывающихся к Маасу, добывают цемент.

Таков Льеж, сын угля и железа.

Куда же направиться теперь с цитадели? Куда приведет нас лестница в четыреста с лишним ступеней, сброшенная с бастиона в самую гущу города? Видимо, мы попадем прямо в центр Льежа.

Так оно и есть, мы в центре. Узкие улочки залиты пульсирующими потоками машин и озабоченных спешащих пешеходов.

В Льеже мне повезло: нашлась очень знающая и любезная спутница.

Мадам Кольпэн предложила мне идти пешком. Она ведет меня в сторону от центра, через голый бетонный мост, в район Льежа, который по-русски можно было бы назвать Замаасьем.

Невысокая пожилая женщина сосредоточенна и немногословна.

Мадам Кольпэн — активистка местного отделения Общества Бельгия — Советский Союз, вдова героя Сопротивления. Ее муж служил на железной дороге. Прямо под носом у гитлеровцев задерживал составы с оружием, учинял «пробки», переправлял в поездах партизан и беглецов из концлагерей, добывал для них железнодорожную форму.

Мадам Кольпэн битый час обзванивала по телефону льежские музеи. Многие из них сейчас закрыты, туристский сезон кончился.

И вот мы идем улицами «Замаасья» — тихими и сравнительно мало закопченными. Здесь особый Льеж. Как некогда в Замоскворечье, за Маасом берегут традиции города.

В Николин день здесь бывает крестный ход, который, как и всюду, вобрал в себя местный фольклор. Например, у врат церкви танцоры в красных валлонских костюмах исполняют старинный танец «тюрюферс».

На площади, в четырехугольнике трехэтажных домиков, стоит своеобразный монумент: бронзовая женщина держит в поднятой руке марионетку — комичного, носатого дядьку…

— Чанчес, — говорит мадам Кольпэн.

Так вот он, Чанчес, персонаж марионеточного театра! Представления теперь даются редко. Остался один старый режиссер-энтузиаст, может быть последний… Однако бронзовый Чанчес окружен почти таким же вниманием, как в Брюсселе Маннекен Пис. И Чанчес участвует в цеховых празднествах, и у Чанчеса много всяких одежд и униформ, которые хранятся в музее.

Этот район Льежа и внешне своеобразен. Мадам Кольпэн показывает мне «поталы». Это ниши, а иногда и балкончики со статуями девы Марии или какого-нибудь святого. Сейчас, перед рождеством, в «поталах» стоят свечи, а на богородице новенькое кружевное платье и чепец, все в валлонском стиле.

Мы сворачиваем в сонную улочку. Скромные, неяркие жестяные флажки вывесок, невысокая церквушка. А вот дом, сразу бросающийся в глаза, — самый большой тут и самый старый.

— Дом Гретри, — говорит мадам Кольпэн.

Мы входим к Гретри, о котором я еще ничего не знаю, но ощущение у меня такое же, как в доме Рубенса в Антверпене. Где-то здесь живой хозяин, сам Гретри. Наверное, это он смотрит на нас из рамки — молодой человек в парике, с лицом нежным и мечтательным.

Газовый огонь гудит в старинной печке, покрытой изразцами-картинками. Чья рука затопила ее?

Раздаются быстрые шаги. Я вижу доброе старческое лицо, голубые, как васильки, глаза и высокий, стерильно свежий крахмальный воротник, надетый, вероятно, к нашему приходу.

— Мсье Дюбуа, — говорит мадам Кольпэн.

— Вы находитесь в доме, — начинает Дюбуа, — где в тысяча семьсот сорок первом году родился наш знаменитый композитор… Он, верно, с детства слышал валлонские песни и пылкую музыку «тюрюферса». Она летела в эти окна: площадь ведь рядом, веселая площадь ярмарок, гуляний, марионеток и бродячих циркачей.

Валлонию можно назвать краем музыкантов. Известны имена Цезаря Франка — видного валлонского композитора прошлого века, выдающегося скрипача Изаи, именем которого названы конкурсы исполнителей, проходящие в Брюсселе.

Андре Гретри — первый крупный композитор Валлонии.

Льеж почти не видел прославленного Гретри. По совету Вольтера композитор поселился в Париже. Там он сблизился с Жан Жаком Руссо. Сердцем, умом, музыкой своей Гретри был с теми, кто штурмовал Бастилию, свергал монархию.