Кажется, я где-то видел такого грузчика. Вспомнил: в Антверпенском порту. Там и теперь немало таких крепких, храбрых парней. И кого-то он еще напоминает… Да ведь он из семьи, нам хорошо знакомой, — из семьи Уленшпигелей! Те же озорные глаза, так и кажется, что сейчас он бросит хлесткую шутку.

Всю свою жизнь, а она была «ясной, словно солнечный пейзаж», как сказал писатель Камилл Лемонье, Менье стремился передать красоту простых людей, красоту человека в труде.

Страна Рубенса с давних пор провозгласила величие человека. Традиции гуманизма, традиции простой жизненной правды, не погибли в искусстве Бельгии. Константин Менье — человек, который воплотил их по-новому, в новом веке. Он родился в 1831 году, то есть через год после рождения бельгийского государства.

В 1885 году Менье и его друг Камилл Лемонье совершают поездку по «черной Бельгии»: по шахтам, городам и поселкам угольного бассейна.

«Я был поражен этой трагической красотой» — так выразил Менье свои впечатления. После этой поездки Менье решает, какому делу посвятит он свою жизнь. Скульптор увидел пролетария, начавшего сознавать свою силу. И высек его черты.

Вот оно перед нами, дело его жизни!

Вот молотобоец, размахнувшийся тяжелой кувалдой. Он отвел ее назад, чтобы сильнее ударить, и все его тело, каждый мускул в напряжении.

Молчаливый, понурый рыбак верхом на лошади. Он словно окаменел в седле под непрерывным ветром. Лошадь тянет на берег невод с рыбешкой и морскими ракушками — «мулями». Нерадостный труд, небогатый улов…

Старые фламандские мастера лишь мечтали о величии человека. А Менье сам наблюдает его расцвет. Человек велик в труде! Ему очень тяжело, его гнетет бедность, но он преодолевает все. Сил у него хватит…

Менье умер в 1905 году. Есть ли у него ученики?

Картина современного искусства Бельгии пестра и противоречива. Есть художники, отказавшиеся от всякого родства. Родина с ее традициями для них пустой звук. Они ни к чему и ни к кому не привязаны, никому не служат.

А на поверку служат! Пустышками своими, кляксами все-таки служат, идут против человека…

Впрочем, я делаю не обзор искусства, а пишу всего-навсего путевые заметки. Пока что мы в Антверпене. Мне не хочется покидать этот город, не вспомнив славного антверпенца художника-графика Франса Мазерееля. Мазереель — наш современник. Он откликается на все события жизни. На его картинах зарево печей Освенцима и вспышка атомного взрыва, огни рекламы на главной улице и мерцание красного фонаря в припортовом переулке.

Большинство его рисунков зовет к борьбе. Их легко представить на плакатах, над колонной демонстрантов. Он мастер резких обобщений, часто символических. Вспомните его серию картин «Идея». Все силы старого мира ополчились против Идеи: в нее стреляют, ее пытаются сжечь пламенем аутодафе. Напрасно! Чистая, белая фигура Идеи неистребима, она взлетает над костром черных, обуглившихся книг. Черное и белое — никакого компромисса между этими двумя красками…

В них «вся яркость света и вся густота тени» — так говорил о гравюрах Мазерееля Ромен Роллан. Он увидел в них родство с произведениями свободолюбца Шарля Де Костера.

Если Менье опасался сделать своих героев грубее, чем они есть, и даже порой смягчал их облик, побуждаемый вкусами времени и, может быть, своим галльским лиризмом, то Мазереель, напротив, все заостряет. Техника гравюры на дереве, эта старинная, простая техника, не ведающая нюансов, оказалась для него как нельзя более подходящей. Графика Мазерееля напоминает народный лубок. Она угловата, в ней есть тяжеловатая фламандская шутка.

Я решил посвятить несколько часов прогулке по Антверпенскому порту. Возможно, на эту мысль меня натолкнул грузчик Менье.

Погода была не очень подходящая для прогулки. Ветер молотил по крышам пакгаузов, рвал флаги с мачт. Он дул прямо в лицо. По мостовой, покрытой укатанным снегом, трудно было идти.

Пешеходов почти не было. Ветер как будто сдул все живое. По улице между двумя рядами пакгаузов двигались только машины. Вернее сказать, мчались. Они неслись на самой полной скорости, спеша доставить куда-то груз, извлеченный из пароходных трюмов: тюки, мешки, бочки, закутанные в брезент станки. Ветер беспощадно выстуживал ящики с африканскими бананами, палестинскими апельсинами.

Водители не замечали того, что вытворял ветер. Им не было дела и до прохожего, скользящего на мостовой. Впрочем, сидит ли там, за стеклом кабины, за баранкой, человек? Было что-то неживое в этом бешеном равномерном движении.

Здесь не было светофоров, которые следят за вами в городе: вежливо просят остановиться, вежливо разрешают перейти улицу. Не проложен даже тротуар для пешеходов. Улица была полностью во власти машин.

Я давно миновал док Бонапарта — старейший искусственный бассейн, открытую бетонную коробку, густо заставленную судами. Где-то слева, за складами, текла Шельда, впереди виднелся мост. И вдруг вереница грузовиков и автоцистерн остановилась: мост встал на дыбы.

Машины ворчали, злились на задержку, а наперерез им по воде хлынули самоходные баржи.

Они пришли сюда по каналу Альберта со стороны Льежа, и спешили войти в Шельду, чтобы отдать причалам груз или проплыть дальше, в Голландию. Похоже, они долго стояли и истомились ожиданием. Проход у моста суживается, баржи торопят друг друга. Шкиперам помогают жены, сыновья, дочери. Они стоят на палубах и жестами показывают, когда надо ускользнуть от чужого борта, смягчить удар, ускорить или замедлить ход. Я вижу, как баржи с необыкновенной ловкостью проскальзывают в узкое горлышко, не теряя ни секунды. Ни крика, ни возгласа, ни единого слова, только хриплое дыхание дизелей и шлепки мелкой волны по бетонной стенке.

Молчат и водители грузовиков. Теперь мне видны их руки, лежащие на баранках, их напряженные в ожидании лица.

Но вот кто-то невидимый опускает мост, и лавина грузовиков тотчас же трогается с места.

Рядом со мной постукивает каблучками молодая женщина в легкой синевато-стальной нейлоновой курточке. Она поглядывает на часы. Ей надо перейти улицу, но поток машин бесконечен. От них рябит в глазах. Кажется, по какому-то кругу бесцельно носятся все одни и те же машины…

Ветер насквозь продувает легкую курточку моей соседки, и мне жаль ее.

— Разве нельзя остановить их, мадам? — спрашиваю я.

Женщина обернулась.

— Наверно, мсье, если очень нужно, — произнесла она, глядя на меня с удивлением.

Сумка с покупками оттянула ей плечо, она опустила ношу, расправила пальцы и подышала на них.

— Парни рады, что есть работа, — сказала она, помолчав. — Гонят что есть мочи.

По ее тону я почувствовал: она закоченеет тут, но не решится поднять руку, не осмелится задержать этих парней, среди которых, быть может, ее муж или брат…

А грузовики все мчались и мчались. И водителям даже некогда было кинуть взгляд на хрупкую женщину в курточке, дрожащую от холода.

Еще минут десять топтались мы у подъемного моста. На память приходило все, что я слышал о житье-бытьé здешних портовиков. Да, работа есть, но хозяева не простят и ничтожного опоздания. Скорее, скорее! Из-за спешки здесь часто бывают несчастные случаи.

Я наблюдал за работой образцового порта — слаженной, быстрой. Меня приводил в восхищение подлинно виртуозный труд многих людей. Но тем не менее это зрелище оставило в душе осадок грусти. Почему? Я подумал, что эти люди должны чувствовать себя страшно одинокими, потерянными в гигантском кипучем порту. Человек тут должен рассчитывать только на свои силы, никому до него нет дела…

А грузовики все неслись и неслись, мелькали названия фирм, фамилии владельцев, а мне становилось все больше не по себе.

Это ощущение не сгладилось, не забылось. Оно оживает всякий раз, когда я вспоминаю минуты, проведенные у подъемного моста в студеный ветреный день.

Из Антверпена я проехал, огибая границу Голландии, к Северному морю.