Открылся театр оперным спектаклем — сметановской «Либушей». На сцене легендарная княгиня чехов Либуше предсказывает прекрасное будущее своему племени:
Народ наш чешский не умрет,
Он ужасы ада со славою переживет.
Как служение родному народу понимали задачу театра люди, давшие ему идейное и художественное направление: композитор Сметана, драматург Йозеф Каэтан Тыл, писатель Ян Неруда, занимавшийся и театральной критикой. Национальный театр с первых дней существования стал реалистическим. Две тысячи раз шла в нем классическая опера Сметаны «Проданная невеста». Героиня ее — простая крестьянская девушка, любящая, честная. Перед ее стойкостью терпит крах делец Кецал, сват, посланный богачом. Не все можно купить за деньги!
Зал театра скромен, он не обременен изобилием драпировок и люстр.
В театре много хороших голосов. Превосходно звучит оркестр. Приходит на память пословица: «Что ни чех, то музыкант».
А кто в зале? Зрители, каких почти не было в старое время. Многие из них приехали из рабочих районов Праги, за их плечами трудовой день у станка, у конвейера. Вот когда искусство стало в полном смысле слова достоянием народа!
Сегодня состав публики, однако, не совсем обычен. Много иностранцев. В ложе индуска в сиреневом шелковом сари. Рядом со мной скрипач из Москвы. Дело в том, что в Праге идет очередной музыкальный фестиваль — «Пражская весна». В программе фестиваля оперные спектакли и концерты. Они идут во многих театрах и концертных залах столицы и других городов.
В антракте я сталкиваюсь со своим другом чешским журналистом Коваржем.
— Просим вас, — удерживает он меня. — Один вопрос. Тен ваш соудруг… — И он называет фамилию московского скрипача, сидящего в зале в одном ряду со мной. — Правда ли, что он, возвращаясь домой после концерта, зажигает свечи, отдыхает от яркого электрического света рампы? И любит цветы? Ирисы?
— Кажется, да, — отвечаю я.
— Ест ли так, то забеспечиме, — говорит Коварж серьезно и исчезает в толпе.
Впоследствии скрипач смущенно рассказывал мне:
— И как они узнали? Не постигаю! Я ведь никому здесь ни звука… Везде, в каждой гостинице, меня ждали свечи и букет ирисов. Это просто трогательно…
Чехи не мастера произносить помпезные, витиеватые приветствия. Зато насколько дороже вот такое внимание к вкусам и привычкам гостя!
Впрочем, Национальный театр далеко не единственный в стране очаг музыкальной культуры. Количество оперных театров в Чехословакии выросло против довоенного вдвое. А сколько концертных площадок в одной только Праге — в павильоне Бельведер, где некогда выступал Моцарт, в дворцовых садах на Малой Стране, только теперь открытых для публики!
Гораздо больше стало музыкальных школ — средних и высших. Чуть ли не в каждой деревне свой самодеятельный оркестр, чаще всего духовой.
Нельзя забыть и «Дивадло гудбы». В переводе это означает «Театр музыки». Название на первый взгляд странное, но в программе этого театра действительно нет ничего, кроме граммофонной музыки. Посетители слушают ее, сидя в удобном зале в одном из пражских подземелий. Иногда концерт сопровождается кинофильмом. Техническое оборудование безупречно, и звучание симфонического оркестра, скрипки или рояля, голос певца, воспроизводятся со всей естественностью. Театр дает два сеанса за вечер — в пять тридцать и в восемь. Он стал крупным пропагандистом музыки, и не только в пределах столицы. Из здания на Оплеталовой улице во все концы страны отправляются сотни тысяч посылок с пластинками. Служба проката снабжает и индивидуальных заказчиков, и рабочие клубы, и местные «дивадла гудбы», возникшие в провинции. В горных долинах Крконош, на остравских шахтах, в селениях над Тиссой — всюду находят путь к сердцам Сметана и Дворжак, Чайковский и Римский-Корсаков, Моцарт, Брамс, Бетховен.
Лидице
На запад от Праги дорога идет по волнистой, почти безлесной равнине.
Шоссе прямое, асфальт чист, гладок, на нем, кажется, должны отражаться черешни, стоящие рядами по сторонам. Мальчик, забравшись на стремянку, срывает ягоды. Пожилая полная женщина в платке едет на велосипеде; к багажнику привязана корзина с черешнями, темно-красными до черноты. Перекресток, столб, ощетинившийся указателями, которые смотрят на все четыре стороны. Многие из деревень, названия которых проставлены на дощечках, лежат в ложбинках, и издали видны лишь сгустки красных черепичных крыш.
Обведя взглядом равнину, можно насчитать восемь-девять селений. Край заселен густо, ландшафт этот, с квадратами чистеньких, лишенных бурелома лесочков, с хохолками деревьев на покатых, гладко выбритых косилками холмах, формировался поколениями крестьян, подобно тому как поколения зодчих возводили пражский кремль.
На девятнадцатом километре от Праги на косогоре возникает автобусная станция; на навесе надпись: «Лидице». Поодаль, по тому же косогору, в три шеренги стоят дома. Видно, что все они построены недавно. Стены ярко — желтые, крыши ярко-красные. И тоненькие яблони в палисадниках все одного возраста; в этом году они дают первые плоды.
— Это новая Лидице. А прежняя была там, — говорит наш шофер Паличек, показывая рукой, и на лицо его набегает тень.
Прежняя была рядом, в ложбине. Окна новых домов смотрят на эту ложбину, туда, где нет ничего, кроме могильной насыпи и остатка кирпичной стены, заросшей травой. Фашисты заподозрили лидичан в связях с бойцами сопротивления. У этой стены гитлеровцы расстреляли сто семьдесят два человека — почти все мужское население деревни. Остальные девятнадцать лидичан работали в Праге и в Кладно, однако их разыскали и тоже расстреляли. Сто девяносто пять лидицких женщин были вывезены в концлагерь Равенсбрюк, из них сорок девять погибли от голода и в душегубках. Четыре женщины были беременны; их поместили в родильный дом, младенцев отняли и убили, а матерей заперли в концлагерь. Все матери были разлучены с детьми. После войны из девяноста восьми лидицких ребят только шестнадцать вернулось из лагерей и немецких кулацких хозяйств, куда их отдали в рабство.
Деревню Лидице фашисты разрушили и сровняли с землей. Оккупанты велели чехам забыть само название деревни, приказали стереть его с карт…
Мы пересекаем ложбину, над которой и сейчас словно нависла страшная пустота смерти, переходим по мосткам через сухое русло с белыми, как кости, камнями. В небольшом домике Лидицкий музей. Здесь хранятся остатки уничтоженного селения — обожженные пожаром жестяные номера домов, игрушки погибших детей, косы и топоры убитых отцов.
В музее дежурит женщина, еще не старая, но совершенно седая. На руке у нее, повыше запястья, синее шестизначное число, въевшееся в кожу: метка концлагеря. Его не смыть, так же как не вытравить из памяти то, что было. Елена Прошкова потеряла всех близких, два года томилась на фашистской каторге. Освободили ее советские воины.
Каждый день она открывает музей, смахивает пыль с витрин, а когда солнце бьет на фотографии, бережно закрывает их черным крепом, чтобы не выгорели.
— Тихая была деревня, захолустная, — говорит она, вспоминая довоенную Лидице, — Даром что близко от Праги, а знали мы разве, что делается на свете? Ничего мы не знали!
Между тем факелы, спалившие Лидице, были уже зажжены. Империалисты вооружили Гитлера, он рвался па восток. В Мюнхене дипломаты Англии и Франции предложили правителям Чехословакии не сопротивляться фашистской агрессии, уступить им Судетскую область, без выстрела впустить германские дивизии. Советский Союз был готов выступить на помощь Чехословакии. Но чешское правительство отвергло эту помощь, оно предпочло сговор с врагами, позорный сговор за счет своей земли, своего народа. Это было в 1938 году. Потянулись годы фашистской оккупации. В застенках пытали лучших людей Чехословакии. Горела Лидице. Погиб от руки палача Юлиус Фучик.
