Вокруг широко раскинулась низменность, земля, отвоеванная у моря. И каналы, каналы… Так же как в Голландии, эти равнины называются польдерами. Высота их не больше трех-четырех метров над уровнем моря. Ветер и песок воздвигли на берегу цепь дюн.

Здешние бельгийцы — это племя укротителей моря. Море смоет твой дом, если ты вовремя не расчистишь канал. Далекие, очень далекие предки жителей побережья еще в VII веке начали воздвигать земляные валы и отводить приливные волны в каналы.

Песок и ветер мстят человеку за своевольство. Песчаные бури совершают набеги на поля, гнут и ломают защитные стены тополей.

Но люди густо заселили этот край: илистые почвы плодородны, дождей достаточно.

Летом равнина покрывается золотом пшеницы, зеленью сахарной свеклы. У самого моря красок меньше. Желтый пляж и серое море… Лишь кустарник на дюнах (прибежище зайцев) ненадолго покрывается желтыми и лиловыми цветочками.

Кое-где на бугристой цепи дюн попадаются остатки блиндажей, под бровью зарослей зияют отверстия-входы. Тут можно наткнуться на помятую каску, на коробку от противогаза, а то и на мину, сохранившую свой смертоносный заряд с последней, а то еще и с первой мировой войны.

Здесь гитлеровцы надеялись оградить свои завоевания укреплениями и батареями «Атлантического вала».

«Сюда, студенты!» — чернеет на стенке дота, должно быть укрывавшего летом компанию молодежи…

Если по берегу Шельды нас вел поэт, то здесь нам мог бы сопутствовать художник, художник очень своеобразный, уроженец здешних мест, влюбленный в родное побережье.

Я говорю о Константине Пермеке. Его картины спорны, критики находили в них и грубый биологический натурализм, и много других «измов». Как и его родина, Пермеке был открыт всем ветрам. Одни его полотна вызывают протест, другие поражают достоверностью и простотой.

Пермеке не терпел сентиментальности, нарочитой красивости, пестроты. Он лаконично и без всяких прикрас изображал простой пейзаж, обыкновенного фермера, рыбака, рабочего. Часто художник впадал в крайность: как бы в пылу полемики он огрублял и даже уродовал свои живые модели. И тогда вместо человека на холсте появлялась топорная, примитивная кукла.

Но пока художник не теряет связи с родной почвой, у него не могут быть одни неудачи. А Пермеке всегда был преданным сыном бельгийского приморья. Свои сюжеты он искал среди дюн, на промысловом судне, у небогатого очага.

Глядя на взморье, я будто вижу пейзаж Пермеке — две-три краски, положенные резкими, широкими мазками. Вода, берег, небо, одна-две скупые детали. И все-таки в пейзаже чувствуется динамика — ветер, готовый брызнуть дождь. Вот он, суровый край тяжелого труда, родина выносливых и отважных! Иногда художник сгущает краски? Но это от любви к родному краю, от уважения к нему.

Удач у Пермеке немало. И всем лучшим, что он написал, он обязан отчему дому возле дюн, суровому морю, друзьям-рыбакам и еще, разумеется, реалистическим традициям великих фламандцев.

Сейчас в доме Пермеке, возле Остенде, открыт музей. В окна бьет ветер, кидает песок. Посетителей мало: теперь не сезон… Но сам Пермеке, наверно, любил эту студеную пору, когда можно один на один беседовать с морем, с ветром.

Снежный вихрь несется по широким прямым улицам Остенде. Город ютится на мысу, полукруг его набережной лишен заслона из деревьев, все окна высоких, узких домов с вывесками отелей как будто с надеждой всматриваются в безбрежную даль. Впрочем, говорят, иногда вдали проступают белые скалы Англии.

Летом к пристани по мелководью осторожно подходит паром с лондонским поездом, который выплескивает толпы курортников.

Остенде — столица курортов, полосой рассыпанных по всему побережью Бельгии. В Остенде самые дорогие отели, рулетка. Сюда приезжает отдыхать аристократия.

Автобус быстро катит по тихому, словно заброшенному городу. «Бал мертвой крысы», — взывает афиша на витрине пустого ресторана.

Оранжереи с морозным узором на стеклах, водолечебницы, садки для макрели и для ценимых гастрономами лягушек — все в зимней спячке, все в ожидании лета…

Вскоре я простился с морем. Автобус повернул в глубь страны, на юг, к Валлонии.

Фландрия позади. Все вывески, все надписи заговорили по-французски. Одна вывеска рассмешила весь наш автобус истинно галльским каламбуром:

«ЗДЕСЬ ИСПРАВЛЯЮТ ДУРНЫЕ ГОЛОВЫ».

Речь идет, к сожалению, только о головках кукол: каламбур украшает мастерскую, где чинят игрушки.

Дома фермеров здесь поменьше, чем во Фландрии. И не так охорашиваются, не так усердно соревнуются в аккуратности и чистоте. Реже попадаются подстриженные кустики и ровные квадраты газонов. Здесь охотнее засадят весь участок фруктовыми деревьями. Селения беднее, чем на илистых польдерах. В жилище пахнет не воском для натирки полов, а чаще всего «джосом» — простым блюдом из рубленой капусты с салом.

Автобус обгоняет повозки. Гулко трамбуют мостовую здоровенные брабантские битюги. Фермеры везут на продажу сельдерей, спаржу, свежий салат, маленькие темно-зеленые кочешки брюссельской капусты, без которой редко обходится бельгийский обед.

Клубы пара вырываются из ноздрей лошади, Ни дать ни взять конь Баяр из валлонских легенд.

Мне довелось увидеть Баяра в Намюре. С высокого берега Мааса, на котором высится старинная кладка цитадели, взгляд едва различал в тумане реку и город с острокрышими домами на другой стороне. И вдруг я увидел Баяра. Кажется, будто он только что оттолкнулся от обрыва и взлетел над рекой. Лишь потом я разглядел опору, вбитую в дно Мааса.

Металлический Баяр — работа современного скульптора — явно противоречит учебнику анатомии лошади, но это, пожалуй, не беда. Ведь Баяр — конь-сказка. На спине его четверо ребятишек — дети графа Брабантского. Как говорит легенда, Баяр спас их, вынес из осажденного города на другой берег реки.

В некоторых местах Южной Бельгии показывают след Баяра — какую-нибудь ложбину необычного вида. Говорят, он еще ходит по земле и есть будто город, где он по ночам скачет по улицам при свете луны.

Кто же он такой, этот бессмертный конь? Верно, тотем, божество забытого историей племени, кочевавшего когда-то с табунами лошадей по Европе…

В валлонском фольклоре много общего с фольклором Фландрии. Как и во Фландрии, здесь в декабре выбирают «бобового короля». Вы видели картину фламандца Иорданса? За столом в кругу семьи сидит счастливец, которому достался боб, запеченный в пирог.

С короной, с бородой из пакли, бобовый король и теперь принимает шуточные поздравления, верховодит весельем.

…Наш автобус катится по волнистой равнине. Радио зовет приезжих в намюрское казино, открытое и зимой, попытать счастья за рулеткой. Мелькают за деревьями серые и красные крыши хуторов. Верно, когда великаны сдвигали тут постройки в города, эти дома проскользнули между их пальцами, застряли в ложбинах, у опушек редких рощиц.

На остановке в маленьком городке меня озадачило объявление у входа в церковь. Слова были в общем французские, но как будто оборванные на согласных звуках. Таков диалект валлонцев. Они говорят по-северному твердо, не грассируют, звонко чокают.

Церковь приглашает прихожан на ночные рождественские службы. Других, светских, надписей на валлонском языке я не видел. Нынче, кажется, одни вездесущие кюре поддерживают полузабытую письменность.

А было время, когда валлонский диалект считался вполне литературным. Перед войной умер последний крупный здешний поэт — «валлонский Мистраль» Анри Симон. По звучности и образной силе стиха он не уступает Мистралю — певцу Прованса. Симон много грустил о прошлом; даже стихотворение, воспевающее родную природу, кстати сказать одно из лучших, называется «Смерть дерева».

Валлонский театр существует и сейчас, но пьесы идут на французском языке.

…Радио в автобусе передает сводку погоды. Туманам и холодам конца не предвидится. Поле, взбирающееся на пологий холм, белело от инея. Инеем покрылись бензостанция, руины замка, карусели, брусья, шведские стенки детской площадки для игр и гимнастики.