— Пятнадцать минут назад, — говорит он.

Блять. Я вешаю трубку.

— РАЙК! — Роуз кричит во всю мощь своих легких, чтобы привлечь мое внимание. — Что происходит?

Она входит в гараж, который уже наполовину открыт, двери стонут, поднимаясь.

— Я позабочусь об этом, — говорю я ей, надевая шлем на голову. Я завожу этот гребаный мотоцикл, переключаю передачу, а потом уезжаю оттуда, прежде чем она успевает сказать ещё хоть слово.

Я так, блять, зол на себя.

Но больше всего я надеюсь, что она в порядке.

Надеюсь, я найду её до того, как она сделает что-нибудь совершенно безумное.

Мне нужен воздух. Такой, от которого лопаются легкие. Такой толчок, от которого всё тело наполняется энергией и электричеством.

Я хочу проснуться.

Я устала находиться в полусне. Видеть мир сквозь туманные линзы.

Я паркую свой Ducati на мосту с видом на мутное озеро. Ночной воздух овевает меня, напоминая, что уже почти декабрь. Прохлада пробуждает мои кости, и я снимаю свою зеленую куртку. Остались только тонкая майка и джинсы. Я легко водружаю своё тело на старый кирпичный выступ, приветствуя холод с высоты.

Мне нужно было уйти из дома. Когда у Лили случается рецидив или какое-то эмоциональное событие, я чувствую себя помехой. Предметом мебели, преграждающим всем путь. Лучше просто уйти. И я нигде не хотела бы быть сильнее, чем здесь.

На мосту.

Вытягиваю руки, воздух словно щиплет меня, пробуждает, наполняет чем-то большим.

Я люблю сбегать на крыши зданий и кричать во всю мощь своих легких, но сегодня мой голос застревает в горле, зажатый слишком глубоко, чтобы его можно было извлечь. Я просто хочу лететь сквозь воздух. Я просто хочу парить.

Я смотрю вниз на воду, почти черную в темноте, полумесяц отбрасывает жутковатый отблеск на рябую поверхность. Я уже прыгала с этого моста. Тут не слишком высоко, но берега деревьев сегодня мелкие и грязные, а линия воды выглядит низкой. Слишком низко? Я не знаю.

Я не могу объяснить эти чувства.

Давление на грудь угрожает воспламениться.

Просто проснись, Дэйзи.

Прыгай.

Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что я одна. Никаких скрывающихся операторов, которые бы следили за мной. Но слева светят фары.

Я снова смотрю на воду, на руках появляются мурашки, когда холод охватывает меня в свои колючие объятия. Половина моих ступней торчат с выступа. Я собираюсь с духом.

— КЭЛЛОУЭЙ!

Она оглядывается через плечо, испугавшись моего голоса, её лицо освещено луной. Она не ожидала, что её найдут. Привлечь внимание — это не её, блять, стратегия. Каждый раз, когда она убегает, она делает это одна, и я всегда боялся того случая, когда она не вернется и будет плавать мертвой на поверхности озера, океана, реки.

Не сегодня.

Никогда, блять.

Я слезаю с мотоцикла, гнев омрачает мои черты и напрягает мышцы. Её отец стал параноиком с тех пор, как мы вернулись в Филадельфию. Он установил GPS-локатор в её мотоцикл. Один звонок ему, и я узнал, что она решила прокатиться до озера Карнеги.

— Привет, — говорит она, как будто рассматривает витрины в торговом центре. Она улыбается и поворачивается так, что её спина обращена к озеру, но её пятки опасно торчат с уступа. — Вопрос: сальто назад или сальто вперед?

Она вздергивает брови.

— Ни то, ни другое, — огрызаюсь я. — Спускайся, блять, вниз.

Я редко говорю ей нет, но я помню, как сопровождал её на её шестнадцатый день рождения. Тот обрыв в Акапулько. Я кричал на неё, вены на моей гребаной шее выскочили, прося её остановиться.

Есть вещи настолько опасные, что смерть кажется более вероятной, чем жизнь. Вот тогда я буду хватать её. Тогда я буду пытаться заставить её спуститься.

— Я уже прыгала с этого моста, — говорит она, пожимая плечами. — Всё нормально.

— Не нормально, — говорю я ей. — Уровень воды чертовски низкий.

Единственная причина, по которой я это знаю, — это комментарий Коннора Кобальта, брошенный несколько дней назад, о том, что соревнования по гребле в Принстоне были отменены из-за мелководья.

— Опасность, — театрально говорит она, её рот выгибается вверх.

Я забираюсь на гребаный выступ рядом с ней, и она застывает в моем присутствии, часть юмора уходит с её лица.

— Что? — огрызаюсь я. — Ты прыгнешь, я прыгну. Вот как это работает, Дэйз. Если ты хочешь сломать себе ногу, раскроить себе череп, ты сделаешь то же самое со мной. Сможешь, блять, с этим смириться?

Её глаза переходят с воды на меня. И её голос превращается в шепот, больше никаких игр, никаких шуток, она говорит: — Просто отпусти меня.

Мое тело холодеет.

— Ты хочешь умереть? — спрашиваю я.

Я уже спрашивал ее об этом однажды, после Акапулько. Она так и не ответила мне, но я все равно знал ответ. Этот свет внутри неё тускнеет, если смотреть достаточно внимательно, и она ищет и ищет что-то, что разожжет её дух, силу, которая поможет ей жить дальше.

Она ловит мой серьезный взгляд, в котором я никогда не бываю с ней покладистым, и на её глаза наворачиваются слёзы.

— Ты знаешь, кто ты, блять, такая? — спрашиваю я, придвигаясь ближе, моя рука опускается на её талию.

Она качает головой, и наши ботинки стучат друг о друга, но мы оба сохраняем равновесие.

Я протягиваю руку и прижимаюсь к её щеке со шрамом.

— Ты оранжерейный цветок, — говорю я ей. — Ты не можешь расти в естественных условиях. Тебе нужны приключения. И безопасность, и любовь для того, чтобы продолжать жить.

Её плечи напряжены, ключицы выпирают из-за тонких бретелек майки, она едва дышит. Она задыхается. И она ищет способ снять это давление. Выброс адреналина — это временное решение. Ей нужно что-то большее.

— Взорвись, — говорю я ей, всё ещё прикасаясь к её лицу.

Она хмурится.

— Что?

— Выпусти всё это наружу, — говорю я. — Покричи.

Она качает головой, как будто это невозможно, говоря Как будто это поможет?

— Я просто хочу…

Она выдыхает через губы. Я вижу, как это давление давит на неё, загоняя в ловушку. Она так сильно хочет прыгнуть. Моя рука крепко сжимает её талию.

— Я тебя, блять, не слышу, — рычу я.

В её глазах мелькает злость. Хорошо.

— Разозлись, блять, Дэйзи. Сделай что-нибудь. КРИЧИ!

Она открывает рот, но из него не выходит ни звука.

Я подталкиваю её сильнее, говоря: — Ты не можешь поговорить со своими сестрами, потому что чертовски боишься устроить сцену, но что-то внутри тебя хочет вырваться наружу, — я показываю на её сердце. — Там что-то есть, и если ты не выплеснешь это наружу, это что-то разорвет тебя на части.

Она тяжело дышит.

— Прекрати.

— Чертовски больно, не так ли?! — кричу я на неё.

Она морщится, и её глаза начинают краснеть.

— Почему ты сдерживаешься? Здесь нет никого, кроме тебя и меня! — моя рука скользит к её спине. — Хватит притворяться, что всё в порядке, когда на самом деле тебе хочется только кричать?!

Её грудь опадает. У меня почти получилось.

— Сделай это! — кричу я, моя кровь бурлит. Я у её лица, не позволяя ей уклониться, не позволяя ей сдаться. — Наконец-то, впервые в своей гребаной жизни, выпусти всё наружу!

А потом она хватается за мои плечи, и я чувствую её тело раньше, чем слышу её голос. Как ей приходится прижиматься ко мне, как ей приходится хвататься за что-то, блять, прочное. Её крик пронзает мои уши, самый мощный во вселенной. Боль прорываются сквозь него.

Она толкает меня, трясет меня, как трясет весь гребаный мир. А я поддерживаю нас обоих на выступе, осторожно и внимательно, чтобы мы не упали.