Наконец-то, блять.

Ничто и никогда не могло сравниться с этим.

Она целует меня, прежде чем я успеваю что-то сказать. Я улыбаюсь и целую её в ответ. Затем я прижимаю ладонь к её лицу, мои ноги, как магнитом, находят её гладкие ноги, снова спутываясь.

— Лучше, чем шоколад? — шепчу я.

Она дышит так, словно я устроил ей марафон, а не пробежку.

— Ты в другой лиге.

Я провожу пальцами по её щеке.

— Да? — улыбаюсь я. — Ты наконец-то нашла лигу, в которой должна играть, Дэйз.

— Мне здесь нравится, — шепчет она. — В лиге, которая лучше, чем шоколадная лига, — она обхватывает меня руками, и я прижимаюсь губами к её голове. — Как долго, по-твоему, это продлится?

Её голос становится серьезным, в него закрадывается страх. Теперь, когда мы переспали, мы можем потерять гораздо больше, если кто-то разлучит нас.

— Столько, сколько мы захотим, — говорю я ей. — Я готов сражаться за тебя, Дэйз. Ты просто должна позволить мне.

Она не может беспокоиться об оскорбленных чувствах. В конце концов, мы расстроим людей, но если они любят нас, если они хотят, чтобы мы были счастливы, они примут это.

— Даже с твоим братом? — шепчет она, её глаза закрываются, и она потихоньку начинает засыпать.

— Даже с ним, — вздыхаю я, наблюдая за ней.

Как долго это продлится, я не знаю. Я сажусь и выключаю фонарик. Я открываю одно окошко, выходящее на лес, и луна заливает нашу палатку безмятежным светом. Я ложусь обратно, не закрывая глаз. Она погружается в мирную дрему.

А я не сплю и вспоминаю, что у нас с ней было и чего я ещё хочу.

Один день может изменить всё.

Поэтому я не теряю надежды, что однажды мы доберемся до него.

Проходит примерно час, прежде чем она просыпается, не в силах заснуть. Заметив, что я не сплю, она перекатывается на моё тело и снова проводит пальцами по черным чернильным линиям моей татуировки. Я слышу слабый звук сверчков за пределами нашей палатки.

Её палец прослеживает чернильную цепь на моем боку, обвивающую ноги феникса.

— Я якорь? — спрашивает она, проводя пальцем по татуировке на моей талии.

Мои глаза темнеют.

— Почему ты так думаешь?

— Ты так и не сказал мне, что означает эта татуировка, когда делал её.

Она была со мной почти каждый раз, когда я ходил в тату-салон, чтобы набить новую часть рисунка. Лишь пару раз она спросила, что она значит. Я бросал на неё взгляд, и она переставала задавать вопросы. Я не думал, что она сделает такой вывод. Не тогда, и уж точно не сейчас.

— Я тяготила тебя последние пару лет, — уточнила она, оторвавшись от моего мрачного взгляда. — Я просто подумала…

— Я гребаный якорь, — неожиданно говорю я ей.

— Что?

Её брови хмурятся.

Я знаю, что должен дать ей полное объяснение. Я едва могу встретиться с ней глазами.

— Когда мне было семнадцать, мой отец пришел на одну из моих собраний по легкой атлетике. Он старался присутствовать на как можно большем количестве моих соревнований.

Я смотрю на верх палатки, вспоминая летнюю майскую жару. Джонатан Хэйл на трибунах, в костюме, кивает мне, пока я встречаю его острый взгляд. Он улыбается. Неподдельная гордость.

— Моя мама была там. Она не смотрела на него, — говорю я. — И когда одна женщина наклонилась, чтобы спросить моего отца, ради кого он там был, я услышал его ответ, — горький привкус наполняет мой рот. — Он сказал: «Ради ребёнка моего друга. Вот этого.» И он показал в мою сторону.

Я помню, как показал ему средний палец, и гордость исчезла из его глаз.

Мне было уже всё равно.

Дэйзи кладет руки на мой пресс.

— Что случилось? — спрашивает она, нахмурившись.

— Я всё ещё должен был бежать, и у меня было два гребаных варианта. Я мог добежать до финиша или просто уйти. Я взял свою гребаный номерок, и прямо в начале забега я начал замедляться. А потом я, блять, остановился на дорожке, сделал пару глубоких вдохов и ушёл, — моё сердце учащенно бьется при воспоминании. — Мой тренер отозвал меня в сторону и сказал мне кое-что… — я качаю головой. — Это осталось со мной на долгие годы. Это изменило меня.

Я встречаюсь с её глазами, наполненными моей болью, Дэйзи чувствует, как она проходит через моё тело, разрежая воздух.

Я практически слышу своего тренера у себя в ухе, вижу, как он стоит в стороне, положив одну руку мне на плечо.

— Он сказал, что я могу быть кем угодно и делать что угодно, и никто не сможет остановить меня, кроме меня самого, — я говорю то же, что и он, — «Ты — свой собственный якорь, Райк. Когда ты терпишь неудачу, ты вредишь себе больше, чем кому-либо ещё. Хочешь ли ты продолжать гореть или позволишь себе подняться?»

Мой брат, я не думаю, что у него был кто-то, кто мог бы сказать ему это. Он просто продолжал терпеть неудачи, пока не стало ясно, что он никогда не сможет добиться успеха.

Я протягиваю руку к Дэйзи и заправляю прядь волос ей за ухо.

— Итак, я якорь и феникс, и примерно в это время я научился бегать ради себя. Я перестал побеждать ради моей, блять, мамы, ради моего отца. Каждое достижение, каждая хорошая оценка всё это было моим. Я начал жить своими мечтами и перестал жить их.

Она улыбается, в её глазах слезы.

— Это прекрасно, ты знаешь.

Я сажусь вместе с ней и целую её в щеку. Мне приятно наконец-то поделиться этим с кем-то. Я никогда не думал, что это будет иметь значение, но я вижу, что это так.

— Как ты узнал, что любишь бег и скалолазание? — спрашивает она меня.

Я задумываюсь об этом на секунду. Если убрать все мои трофеи, все успехи, буду ли я по-прежнему бегать и лазать? Мои губы приподнимаются при ответе.

— Потому что когда ты находишь что-то, что любишь, ты не можешь бросить это. Каждая неудача толкает тебя ещё сильнее. Это в твоей душе и в твоём чёртовом сердце.

— А что, если я никогда не найду то, что люблю?

— Ты должна попробовать что-то, — говорю я, не беспокоясь об этом так сильно, как, вероятно, беспокоится она. Ей всего восемнадцать. Она разберется. У неё есть время, хотя её мама и делает вид, что у неё его нет. — Мне повезло, — я целую её в висок. — Попробуй поспать со мной, Дэйз.

Она улыбается и открывает рот, чтобы произнести охуительно очевидную фразу.

— Я о настоящем сне, — говорю я, ложась рядом с ней.

Я прижимаю её к своей груди, оберегая её.

И жду, когда ей начнут сниться сны.

Я расстегиваю молнию на палатке, провожу рукой по волосам, пока щебечут птицы. Мне очевидно, что ещё рано. Наверное, около шести, а Дэйзи заснула только час назад. Я не сомкнул глаз, и, честно говоря, моё тело не так уж и устало. Трахать её было лучшим выбросом адреналина, который я только мог получить. Я до сих пор заряжен этим кайфом.

Я тут же нахожу Коннора и Роуз у костра, оба одеты в ахеренеть какую неподобающую для утра одежду. Костюм и платье. И они пьют кофе из бумажных стаканчиков Dunkin Donuts.

Я вытягиваю руки.

— Вы кучка гребаных жуликов.

Роуз скалится, будто я ударил её по лицу.

— Мы не жульничали.

Я опускаюсь на стул напротив них.

— Ты не можешь покупать кофе, пока ты в походе.

— Никогда не слышал об этих правилах, — говорит Коннор.

Он потягивает свой купленный в кафе кофе с напыщенной ухмылкой.

— Ты разбиваешь лагерь и готовишь растворимый кофе с кипяченой водой и пакетиками порошка, — я качаю головой. — Бегать в магазин это все равно что отлучаться в туалет во время теста, проверяя ответы на телефоне.

Глаза Роуз сужаются, пока она смотрит на меня, а потом она тоже делает большой глоток своего кофе, оставаясь при своей позиции. Коннор выглядит так, будто может трахнуть её прямо здесь.