Оксану я встречаю, как обычно, у школы. Она стоит, скрестив руки на груди, и смотрит на то, как я приближаюсь к ней. Она, как всегда, выглядит безукоризненно, однако я вижу что-то недоброе в ее глазах. И это не последствия слез или что-то подобное. Она злится.

— Привет! ­— радостно говорю я, останавливаясь напротив нее.

Сегодня я вполне готова поддержать ее, выслушивать хоть весь день про ее великую неразделенную любовь к Тимофею. Но она почему-то молчит, пожирает меня глазами и молчит.

— Все нормально?

— Это ты мне скажи, — выплевывает она.

— Не поняла.

— К Олимпиаде, значит, тебе надо готовиться. Дела у тебя. Времени нет на подругу!

— Ох, слушай, если ты об этом… Мне жаль. Я все исправлю, сегодня я в твоем распоряжении.

«До конца дня», — добавляю про себя и не могу сдержать глупую улыбку. Даже немного раздражает. Наша запланированная встреча с Калиновским вызывает во мне слишком уж много эмоций. Положительных.

— То есть, ты даже не собираешься мне рассказывать! — негодует Оксана и проводит рукой по волосам.

На ее лице я читаю обиду. Она похожа на ребенка, у которого отобрали конфету.

— Рассказывать о чем?

— Не строй из себя дуру! — она переходит на крик, такой жалобный крик, она не привыкла орать на людей, и ей не слишком хорошо это удается. — Я видела вас вчера. Говоришь, у Тимы появилась девушка? И теперь ты вся светишься! Джинсы напялила! Под ручку с ним ходишь! Думаешь, я не могу сложить два и два?!

Ах вот, о чем она подумала. Ну я сама виновата, нельзя было встречаться с Тимой вот так, прямо перед школой. Нужно было убедиться, что Оксана ушла домой, а не оставлять ее болтать с одноклассницами, думая, что теперь она ничего не заметит. Дура, действительно!

— Нет, ты не так всё…

— Я дала тебе шанс объясниться, — перебивает меня Оксана, шмыгнув носом. — Ты им не воспользовалась. А теперь уже поздно. Видеть тебя не хочу!

Она разворачивается на каблуках и идет в школу. Я пытаюсь ее догнать, но она машет на меня руками, как будто я привязавшееся к ней кусачее насекомое.

— Не лезь ко мне, ясно тебе? Тихоня, блин!

Да, девицы с разбитым сердцем – страшные создания. Кто бы мог подумать? Боюсь, тут мои никакие слова не помогут.

Почти весь день проходит в размышлениях о том, как мне теперь исправлять ситуацию с подругой. Вместо того, чтобы сделать ей лучше, получилась какая-то ерунда. Как, в прочем, и всегда. Ничего, рано или поздно все уладится.

Сбегаю из класса математики одной из первых. Знаю, что должна извиниться перед учителем, но сейчас я к этому не готова. Приближающаяся Олимпиада кажется мне чем-то далеким и незначительным. Успеется.

Вылетаю из школы и задерживаюсь возле дверей. Наблюдаю за тем, как Оксана притворяется счастливой и беззаботной, окруженная толпой таких же двуличных девчонок. Эта коллективная дружба – что-то с чем-то. По крайней мере, выглядит со стороны не очень: по-моему, каждая из них мечтает перещеголять другую в громкости смеха и размахе жестикуляции. Смотрится неестественно.

Я собираюсь с силами и уже почти готова сделать несколько шагов и выцепить Оксану из этого адского девчачьего кружка, но кто-то чуть ли не сбивает меня с ног. Дверь ударяет меня по затылку, и я ойкаю. Перед глазами мельтешат крохотные звездочки, боль в голове отдается в зубах.

— Вот черт! Не хотел.

Сразу же узнаю голос Калиновского. Конечно, кто бы это еще мог быть? Он собирает мои тетради с пола и протягивает их мне. Уже через пять минут мы шагаем в сторону кафе, в которое он меня пригласил. От его глаз не укрылось то, что мы с Оксаной поссорились. И, честно говоря, это его внимание к деталям мне льстит. Можно подумать, он интересуется моей жизнью. Однако ведет он себя странно. Почти ничего не говорит, выглядит задумчивым и рассеянным.

Кафе мне нравится. Чистые столики с клетчатыми скатертями. Удобные плетеные стульчики. Доброжелательный персонал. Матвея тут, по всей видимости, знают: несколько раз с ним здоровались и называли по имени.

Он говорит, что у меня красивые ноги, и я до ужаса смущаюсь. Как будто мой секрет раскрыли. Неужели он догадался, что я надела их специально для него? Какой позор! В ответ на комплимент я огрызаюсь: дурацкая школьная привычка. Обычно мне говорят подобное ехидными ироничными голосками. И смеются. Но он не смеется, и голос его серьезный. Даже слишком. Поэтому быстро извиняюсь, чувствуя себя при этом последней идиоткой. Очень нервничаю. Напоминаю себе, что это ненастоящее свидание. Ненастоящее. Свидание понарошку. Нечего бледнеть и краснеть.

Калиновский молчит и пялится в одну точку. Напряжение висит в воздухе, и я открываю рот:

— Тимофей чувствует себя лучше?

Я спрашиваю тихо, но мой вопрос все же не теряется в шуме чужих голосов. Он будто не слышит. Продолжает изучать скатерть. И мне это совсем не нравится.

— Матвей?

Он поднимает на меня затуманенный взгляд. Его лицо бледное, а на лбу пульсирует венка. Я силюсь разгадать его чувства, но мне это не удается.

— Ты в порядке? Выглядишь…

Я хочу сказать, что он выглядит испуганным. Потому что это описание подходит больше всего, но он прерывает меня.

— Да, все нормально. Нормально.

Дважды повторил слово «нормально». Дела явно не очень. Не свожу взгляда с его лица, оно – как карта, и я пытаюсь найти крестик, где же закопан клад. Он вдруг психует. Подлетает с места, как кошка, которой наступили на хвост. Переворачивается стакан с салфетками. Солонка и перечница оказываются на полу.

— Я больше не могу, — сиплым голосом говорит он, и его руки дрожат. — Не могу больше. Извини меня. Зря я все это… Я не могу!

Он несется к двери, и я вскакиваю и бегу следом за ним. Пари. Он говорит о пари, это точно. Он не хочет больше меня обманывать. Сказать, что я в шоке – ничего не сказать.

Догоняю его возле двери, и он вдруг останавливается и покачивается. Хватаю его под локоть, и делаю это очень вовремя, потому что иначе он бы упал.

— Эй! Матвей, приди в себя! Ты тяжелый. Эй!

— Нужна помощь? Вызвать скорую? — к нам подлетает обеспокоенная официантка и прикладывает крошечные ладошки к щекам.

— Не… не надо, ­— говорит Матвей, сглатывая слюну. — Все нормально. Нормально.

— Да что ты заладил?! Так, давай выйдем на воздух.

Мы выходим, и он тут же падает на плетеный стул. У этого кафе есть и терраса на улице.

Я придвигаю другой стул к нему и сажусь рядом.

— Может, все-таки врача?

— Не надо. Просто голова закружилась.

Опираюсь руками на колени и придвигаюсь к нему. Пытаюсь заглянуть в его лицо.

— У тебя что-то случилось, да? Что-то плохое? Ты можешь мне…

— Хватит, ладно? — ледяным тоном прерывает он меня и наконец поднимает голову: его глаза источают мороз. — Это был я.

— Эмм…

— Это был я, что непонятного?! — взрывается он, и мне на мгновение кажется, что он совсем обезумел. — Из-за меня ты стала Плаксой. Это был я.

Я сижу, положив руки на колени, и слежу за тем, как подрагивают кончики моих пальцев. Ощущение, когда на тебя направлена сотня внимательных взглядов, безумно пугает меня. Мысленно пытаюсь подготовиться к этому, потому что я следующая. Сейчас все смотрят на Федора Воронина, но, судя по его нагловатому виду, он получает от этого удовольствие. Любит быть в центре внимания. Мне этого не понять. Чувствую, как Мысль медленно подкрадывается, еще чуть-чуть и вырвется на поверхность, как десятки крохотных пузырьков со дна омута. Нельзя этого допустить, нельзя! Загоняю ее поглубже и повторяю про себя слова. Сейчас главное – слова. Не запутаться, правильный порядок, интонация. Вот так. Беззвучно шевелю губами, повторяю стихотворение в последний раз.

Федору аплодируют. Я не знаю, насколько хороши стихи его собственного сочинения, но зал ликует. Мысль снова подступает, как ком к горлу. Прочь! Не сейчас! Вот-вот и произнесут мою фамилию. Мои ноги деревенеют и будто прирастают к полу с бордовым ковром. Федор на сцене отвешивает шутовской поклон. Аплодисменты не стихают. Еще есть время. Мысль, опять она, почти прорвалась!