Микула, оставив на Проняя коня, пешим побрел вдоль оврага, вглядываясь в сгорбленные у костров фигуры. «Ежели не найду, вернусь к Торжку. Сейчас дойду до края, и назад». Споткнувшись в темноте, он неловко упал на раненое плечо, невольно вскрикнул:

– А, чтоб тебя!

– Ватаман? – раздалось откуда-то сбоку.

Микула спешно поднялся, оглядываясь. У одного из костров стоял Вадим. Вадим!

– Д-дарья где?! Где Дарья?!! – налетел на сотника Микула, чуть не сбив с ног.

– Вон, спит, – указал Вадим куда-то вниз.

У самого костра на охапке лапника, обнявшись, спали Устинья и Ратша, за ними чуть поодаль, свернувшись калачиком и прижимая к себе Михалку, мирно дремала Дарья, его ладушка, Подаренка.

Микула опустился пред ней на колени, вглядываясь в отсветах костра в любимое лицо. Она словно почувствовала, приоткрыла очи:

– Снишься мне? – улыбнулась краями губ.

– Нашел тебя, – бережно коснувшись кончиками пальцев ее щеки, зарыдал Микула.

Степняки гнали несчастных новоторов до Игнач-креста. Несколько раз поредевшей ватаге Микулы, где насчитывалось уже не больше двух сотен, приходилось вступать в бой с передовым отрядом, чтобы дать время беззащитному люду выволочь сани и углубиться подальше в чащу. И всякий раз, когда, торопливо целуя жену, Микула скрывался за деревьями, у Дарьи немели ноги, а слезы начинали душить от нестерпимого волнения. Хотелось мертвой хваткой вцепиться в кожух и не пустить, да она так бы и сделала, ежели б не боялась опозорить мужа пред его дружиной. Нельзя ватаману у бабьего подола сидеть, то понятно.

– Но ты ж пораненый, куда тебе мечом ворочать? – пыталась она все же найти причину ему остаться.

– Как тебя увидел, сразу легчать начало, – отшучивался он, – ничего со мной не случится.

Оттепель наваливалась по-весеннему дурманящим солнцем, снег становился вязким и мокрым. Полозья без конца проламывали корку наста, замедляя движение, оставалось надеяться, что и поганые терпят ту же нужду. Лошади и люди устали, но если поднажать, то можно достичь Новгорода в три перехода. Три дня и спасительные стены великого города примут беглецов. Дошедшим до предела истощения новоторам даже стали мерещиться перезвоны церковных колоколов.

Урывками Дарья сумела рассказать Микуле о последних днях в Торжке: и про то, как Ратша с Устей за день до осады успели обвенчаться, так как хотели помереть венчанными, и про изматывающую оборону, где Дарья наравне со всеми бабами варила смолу и разбирала частоколы, чтобы мужи ими латали проломы. Как не скинула дитя? Только Божьим промыслом. А еще поведала, что при отходе нянька Вторица прикрыла Михалку от шальной стрелы, а ведь Дарья так ее не любила, а вон как вышло. С вновь подступившей дурнотой описала, как пробивались в людском потоке к воротам, и вот что странно – люди не оскотинились, не пихались, стараясь вырваться первыми и отталкивая слабых, а наоборот пропускали друг дружку, помогали отставшим. Не в этом ли величие духа – преодолеть животный страх? «Ладные здесь люди, ладные», – кивала она головой. Помянула, глотая слезы, и Фрола с Якушей, верных гридей, сгинувших, прикрывая обоз хозяйки, молоденькие совсем и ожениться не успели. А еще винилась пред мужем, что не успела похоронить крестного, не вышло.

И только об одном Дарья молчала, стараясь не сталкиваться взглядом с Вадимом. Оба, не сговариваясь, знали, что не проболтаются, но от общей тайны им рядом было не уютно. Обоих терзала жгучая вина, за которую они не повинятся пред Микулой никогда, даже под пытками. И кто больше виновен – Вадим или Дарья, тут уж и совсем ответить сложно. Лучше б Дарья этого не видела, лучше б никогда того не знала – и совесть спокойна и все чинно, вот только вошла она в ложницу к Завиду не вовремя, когда Вадим уж додушивал несчастного старца подушкой.

– Не-е-т! – вырвался из груди стон, но было уже поздно.

– Ему не доехать. Так лучше, – хмуро произнес Вадим, – я клялся ватаману тебя спасти, не его.

– Это я с-смерть п-принесла, – губы не слушались.

– Он не жилец был.

Лучше б этого не видеть! Лучше б не видеть! Бросить деда одного медленно умирать – жестоко, тащить с собой – тоже мука, может так получиться, что придется бросить сани и бежать пешими. Это снова оставить помирать, но уже в диком лесу. Все так, все верно, но правильно ли?

– Княжичу еще жить да жить, – напомнил Вадим и про долг Дарьи.

Она не стала его больше упрекать. Тело обмыли, приготовили к погребению… а дальше все завертелось в буйном хороводе.

Про тетку Дарья не спрашивала. Микула рассказал сам. Крепкая, пышущая здоровьем баба, померла через три дня после отъезда племянницы – встала на службу собираться, упала у лавки, и все. «Царствие Небесное», – только и смогла вымолвить Дарья, Матрену ей было жалко, но простить тетку не получалось, слишком много для княжьей дочки, как оказалось, значил отец, грешный, да свой, родненький.

– Уходят, уходят поганые! Назад поворотили! – пришла радостная весть.

Надо бы обрадоваться, воздать хвалу Всевышнему, но силы покинули несчастных загнанных в леса людей. Каждый вспомнил навеки оставшихся позади, над лесом поплыл бабий плач.

Новгород, такой большой крепкий град, расплескавшийся по обе стороны Волхова, принял беглецов с чувством глубокой вины. Никто не смел поднять очи. «Что же вы не пришли? Ведь мы же посылали?» – вопрошали новоторы, но ответа не было. Каждый спасается сам, чего ж тут не понятного? Град, долго выбирая путь воина или купчины-гостя, предпочел сторговаться, у Святой Софии уже сбирали дары для поганых – откуп, чтоб не трогали. Бог им судья, дали приют и на том спасибо.

Ватагу Микулы на левый берег не пустили: княжна и малый княжич – милости просим, а ушкуйники пусть на правом берегу сидят, от греха подальше. А уж Мирошкиничу так и вовсе в граде не место.

– Да как вам не совестно – он за ваш Новый Торг дружину положил, а вам крыши над головой для его людей жалко? – возмутилась Дарья.

– И на этом берегу крыши есть. Сам князь тут сидит, у него пусть приюта и просит.

– Попросим, – надменно проговорил Микула.

По лицу мужа Дарья видела, что, если бы не отягощенная беременностью жена и уставшие люди, он немедленно бы развернулся и ушел прочь. Вымаливать что-либо было не в его привычке.

Повернув к княжьему городцу, Микула отпустил Дарью вместе с новоторжской посадницей Марфой и еще несколькими боярынями выполнить обет – поклониться за спасение чудотворной софийской иконе «Знамение Пресвятой Богородицы». Взяв Михалку за руку, Дарья пешком преодолела мост и прошла через ворота детинца.

– Еще краше Торжка, – восхитился Михалка, – Дарена, а этот тоже сгорит, да?

– С чего б ему сгореть? Тартары ж назад повернули. Смотри, какое узорочье.

Немытые, в грязной от въевшейся копоти одежде, наскоро перекусившие от выставленных на заставе новгородцами столов, новоторжские бабы заставляли оборачиваться сытых и выхоленных новгородцев. Но никто упреков не чинил, люди почтительно кланялись, сумев разглядеть дорогие кожухи, ряды бус и серебряные перстни на пальцах.

Храмов, в том числе и белокаменных, беленых, было в Новгороде превеликое множество, ушлые купцы, опасаясь грабежей, складывали в церковных подполах товары. Кто ж посмеет ограбить святое место! Хитро придумано. Снег с дорог был тщательно выметен, открывая ровные ряды деревянных настилов, на улицах ни одних простых ворот, все в мудреном узорочье. Чистота, порядок, богатство на показ. А все ж Дарье здесь не понравилось, все было чужим, а еще душа болела об оставшемся черным пеплом на снегу Торжке, с которым она так быстро успела сродниться.

А вот Великая София потрясла, поманила под беленые своды. Мощь, строгость линий, величавость – здесь было все, чего не могло и представить не избалованное впечатлениями воображение гостьи из скромного Гороховца. Дарья долго молилась у чудотворной иконы, аккуратно перечисляя сначала тех, кому желала здравия, потом почивших… и да, упомянула и Матрену, а при имени Солоши не сдержалась и разрыдалась. И не ведала, что так привязана была к сестрице. Надо взбодриться, негоже раскисать под сводами божьего храма.