– Вся степь на Русь повалила, – тихо проворчал рядом Дедята.

Вражеский отряд скакал размеренно, даже лениво, разглядывая занесенные снегом берега. Впереди ехали четверо воинов в легких половецких кольчугах с надвинутыми на лица шеломами. Они то разгонялись, отделяясь от своих, то резко приостанавливались, вертя головами. Гороховецкая дружина исполчилась, готовясь сорваться вниз с пологого холма.

У потаенной развилки передний, самый коренастый и сутулый доброхот сделал малый полукруг, вглядываясь в частый камыш. Микула, затаив дыхание, ждал. Воев поровну, насколько бывалое то, второе, войско неведомо. Авось сумеет ватага осилить, чай, сами не отроки сопливые, но что, если посланный в разведку отряд не вернется, станут ли выискивать своих поганые? Три сотни душ – много ли для них? Может, и не вспомнят в угаре грабежа, да и все ли дозоры возвращаются? Но лучше, чтобы прошли мимо, не приметили. И откуда выискался этот дотошный мужичишко?

Сутулый, пару мгновений подумав, махнул в сторону старицы. Ватага выдохнула. Неужто обманули? Да так и есть – вражий отряд уходил к лесу, уводимый ложной дорогой. Не напрасно люд гороховецкий морозил руки и гнул спины.

Какое-то время еще было слышно отдаленное ржание коней и глухой топот, а затем все стихло, и тишина вновь стала кристально-прозрачной.

– И что далее? – спросил Делята. – Домой поворотим?

– Рано, надобно дождаться, когда назад воротятся.

– Так то может и завтра, и через день произойти. Пойма широкая, скачи да скачи себе.

– Нет, дождаться надо.

– Вон они, вон! – внезапно полетело над головами.

Микула рванул на зов.

– Сукины дети! – проскрежетал он зубами.

Вражеский отряд, обогнув мыс, где стояла гороховецкая засада, свернул со старицы к настоящему руслу, продрался сквозь валежник и уже выходил на лед за спинами защитников града.

– Биться! – гаркнул Микула и пришпорил коня.

С громкими криками и свистом ватага повалила из леса вдогонку чужакам. Вражеский отряд загудел на непонятных наречьях, быстро разворачиваясь. Два войска стремительно стали сходиться. Выпущенные и с той, и с другой стороны стрелы не причинили особого вреда.

Микула одним из первых врубился в выставленную стену щитов, сминая первый ряд. Заворочался в могучей руке тяжелый меч, на истоптанный снег брызнула первая кровь.

Ушкуйники проигрывали в ловкости владения конем, не так скоро разворачивались, не всегда успевали прикрыть спину. Кочевники же были со скакунами единым целым. Микула, к досаде, видел, что один за другим его люди начали валиться из седел.

– Парами, парами стоять, спину прикрывай! – орал, он, срывая голос.

А вот норовистый конь Мирошкинича почуял, что сейчас характер показывать не время, послушно откликался на движения повода и ловко брыкался, помогая хозяину копытами. Ой, видно зря Микула в насмешку обозвал конька Неслухом.

Приноровиться, приспособиться по ходу битвы, и к этому противнику следует найти подход. У каждого есть слабое место, в него надобно бить! Новгородцы, да и гороховчане крепче, не такие верткие, да удар-то сильней. Сбиваться в кучу и прореживать поганых. И дело пошло, теперь уже чаще на кровавый снег валились вороги.

Сам Микула выискивал ратных противников побогаче, где конь по сытней и броня по нарядней. Этих следовало истребить в первую очередь. Что-то тяжелое опустилось на левое плечо. Вот же ж зараза, прямо по старой ране! Микула резко поворотился – на него смотрело широкое, прорезанное бороздами морщин лицо с короткой русой бородой. И тут ватаман признал врага, нет, не узнал, скорее почувствовал звериным чутьем, кто пред ним. Та, ночная встреча у камышей – четыре путника, которых приняли за вышедших из пекла рязанского пожара дружинников. А выходит, то была разведка, иуды, продавшиеся поганым! И теперь, запомнив приметы, этот старый хрыч навел нехристей. «Чем он там меня приложил? Кистенем? Ну, что ж, дядька, пора и пред судом Божьим предстать». Микула, уж не чувствуя боли, с диким криком кинулся на врага. Все произошло почти мгновенно, молодость оказалась сильней, и сутулый повалился, перерубленный надвое.

– Могуч, – услышал Микула скупую похвалу Дедяты. – Уходят!

Оставшийся противник развернулся к лесному перелазу, откуда совсем недавно выходил на лед.

– Нельзя упустить! Всех под корень!

Ватага разделилась – одни помчались вослед, другие рванули к перекрестку Клязьмы и старицы. Дальше была просто бойня. Ушел ли кто-то? Возможно, сложно выловить всех по лесам. А вот выйдут ли привыкшие к вольным просторам жители степей из той чащи, это еще вопрос.

– Схватили! Живехонький. По-нашему лопочет, – вои Микулы тащили худого совсем молодого воина. – Бродник https:// /ebook/edit/dar-ushkuyniku#_ftn1, степная зараза.

– Какая удача, – злорадно улыбнулся Микула, признавая жадного до чужих коней отрока. – Вот и встретились.

– Говорил же, надо было тебя порешить, – рыкнул сопляк.

– Это зря, так хоть пожил, – холодно усмехнулся Микула, – и еще поживешь, коли скажешься.

– Чего я могу сказаться-то, я ничего не ведаю, – шмыгнул расквашенным носом отрок.

– Поганые где? У Владимира стоят?

– Чего у него стоять, пепел просеивать?

По спине побежал липкий пот, Микула из последних сил собрал волю, чтобы не показать волнение. «Владимира нет, пал!»

– Куда ж поганые подались?

– Везде, – пожал пленный плечами.

– Везде, это куда? – Микула угрожающе огладил рукоять меча.

– Юрьев, Переяславль, на полуночь вашего князя Юрия вылавливать.

– Юрий еще жив?

– Вроде.

– Ну, а дальше-то куда? К Смоленску, должно, – уже не пленному, а скорее сам с собой начал рассуждать Микула. – Куда ж еще, более богатого града поблизости уж нет.

– А Новгород, – хмыкнул пленный юнец, – уж побогаче Смоленска будет.

– Новгород за лесами, а весна уж на подходе, – отмахнулся Микула, – уж не разумом они помутились в болота да дебри лезть.

– Ну, до Нова Града может и не дойдут, а я слыхал, – словно считывая мысли Микулы, хищно прищурился пленник, – их коням корм надобен, а жита много в Торжке, а это уж новгородская земля. Так вот.

«В Торжке много жита! В Торжке Дарья! Я же жену в западню отправил! Сам отправил!» Ответом отозвалась вернувшаяся боль в левом предплечье.

Проклятый бродник, как приложил. Левая рука саднила и при резких движениях вызывала острую боль. Пришлось подвязать ее к груди, чтобы лишний раз не донимала. Ничего, хорошо, что левая, вятский ватаман – правша, ежели б десница, совсем уж худо было бы, а так ничего, биться можно.

Лошадки заметно устали, шли понуро и вздыхали точно люди, мерно качая головами, но злые наездники почти не давали им роздыха, привалы делали краткие, вороватые, и понукали вперед до самой колючей темноты, когда уж ничего не было видно дальше вытянутой руки, и только затем, расседлав четвероногих страдальцев, сами валились прямо на снег, тут же забываясь тяжелым сном.

Ватага шла низом, по уже разоренным землям, так было меньше возможности столкнуться нос к носу с врагом. Пару раз отряд все же натыкался на мелкие разъезды, но дело кончалось быстро – враг либо сразу пускался наутек, либо отходил в мир иной.

Сожженные верви обходили стороной. Помочь уж ничем нельзя, а каждая задержка сокращала шансы добраться до Торжка первыми. Всюду царила смерть и от этого надсадно щемило в груди. Край напоминал растерзанное жадным зверьем тело.

Не все ушкуйники, к досаде Микулы, пошли с ним. Часть, взяв от юного князя обещанные дары, предпочли отойти к Вятке. И раньше б ушли, да как с пустыми руками вернуться. Предательство? Нет, Микула им не князь, ему никто крест на верность не целовал. Ежели выживет, растеряв у стен Торжка верных людей, не так-то просто будет вновь сесть на стол посадничий Микульшина городца. Другие успеют подобрать упущенную ватаманом власть. Да плевать, об этом ли сейчас горевать?! Те, кто остался скакать у плеча, – надежная подмога, ведь и у них, как и у Микулы в Торжке родня – матери, отцы, сестрицы и братья-пострелята; им есть за что складывать буйные головы. Только бы успеть!