Дворня, недовольно бурча, все ж принялась за дело.

– Послал Бог хозяйку, так-то спокойно жили, – прошамкала беззубая старуха.

– Нынче никто в спокойствии не живет, – кинула ей вслед Дарья.

Жажда деятельности кипела в ней, нужно что-то делать, приказывать, перебирать, пересчитывать, метаться из горницы в подклеть, из подклети в подпол, из подпола к амбарам, и так без конца. Потому что, когда занята, нет времени подумать, а стоит лишь на миг остановиться, и черные думки тут же выползают из темных углов, чтобы забраться в младую головушку. Этого Дарье было не надобно.

Она обживала Торжок, привыкала к забавной цокающей речи, и местным словечкам, которые у Микулы лишь изредка проскакивали, а здесь лились широкой рекой; не таясь и не затворяясь, посещала торг, сдружилась с молодой посадницей и уже через седмицу приятельствовала с боярышнями и молодухами. Всегда сдержанной и необщительной Дарье это давалось с большим трудом, но она помнила, что ради Микулы должна стать здесь своей, невольно копировала подсмотренную у Солошки манеру непринужденной трескотни и щедро дарила улыбки. И люди к ней тянулись, боярыням льстило, что так запросто с ними держится сама княжна. Только одна курносая рыженькая девица, дочка Сбыслава Должанина, неизменно встречала Дарью колючими почти ненавидящими взглядами и в соборной церкви, и среди торговых рядов, и на посиделках у посадницы.

– Чего это она? – уже смутно догадываясь, в чем причина, все же осторожно спросила посадницу Марфу Дарья.

– Так… – худенькая Марфа замялась, прикрывая изящной ручкой рот, – Микула Мирошкинич, говорят, к ней сватался, да ему отказали. В Новгород ее по весне замуж поведут.

Злая обида и ревность одновременно затопили сердце Дарьи. «Стало быть ко мне, байстрючке, посвататься не по чести было, нос воротил, а эту боярыньку сватал и не брезговал! Ну, появись здесь только, я тебе все выскажу, муженек! Да нешто я хуже?» Тошнота подступила к горлу.

– Что-то мутит меня, – растерянно проговорила Дарья.

– Да ты, Дарья Глебовна, не брюхата ли? – мягко улыбнулась посадница.

– Пока не ведаю.

– Владимир пал, – мрачно произнес Вадим, сразу погасив яркий февральский день.

Дарья молча сползла на лавку, беспомощно хлопая ресницами.

– Да как же это?! – рядом запричитала Устинья, прикрывая рот рукой. – Такая же твердыня… была. Верные ли вести?

Вадим махнул Ратше, затворить дверь от лишних ушей.

– Сказывают, из Суздали народу нагнали, хворостом рвы заваливать, стены пороками https:// /ebook/edit/dar-ushkuyniku#_ftn1пробили. Великая княгиня со снохами и унуками, и бояре с семьями – все в Успении погорели. Никто не спасся.

– Солоша?! – вскрикнула Дарья. – Там же Солоша, и Евфимия! – она смотрела на Вадима расширенными от ужаса очами.

– Много народу полегло, кто ж его знает. Да, может, они к Гороховцу назад съехали, – отозвался Вадим.

Дарью скрутило, и она бросилась в соседнюю горницу к окну. «Солоша, глупенькая бедовая Солошка. Как же так?! И расстались так нехорошо, она же помириться со мной хотела, а я!» «Чтоб вам всем сгореть?!» – подсказала память собственные злые слова. «Это я их сгубила! Я беду на них навела! И Микулу тоже!» Тошнота отступила, кишки уж не выворачивало, но голова раскалывалась. Следует набраться мужества и спросить о главном.

– А Гороховец?! – вернулась Дарья бледною тенью в горницу.

– Про то не ведомо, – опустил глаза Вадим. – Поганые по градам расползаются, Юрьев в осаде. А стародубцы в схроны по лесам разбежались, поганые не смогли изловить, может, и наши то сотворить успеют.

– А-а сюда дойдут? – опавшим голосом пролепетала Устинья, прижимаясь к стене.

– Да неужто у них такие глотки ненасытные, – подсел к ней Ратша, – столько добра уж награбили, пора и восвояси убираться. Сюда не дойдут, весна уж скоро, дороги развезет, куда им.

– До весны еще далече, а идут больно скоро, – не поддержал воодушевления денщика Вадим, но увидев, как еще сильней побледнела Дарья, тут же поспешил добавить: – Посадник к Новгороду за войском послал, Новгород Великий без Торга не сможет, сразу глад начнется, все жито через наш Торжок к ним идет. Стоять будут насмерть. Юрий еще Великий жив, на полуночи войско сбирает. Да до нас еще Переяславль надобно сломить, Тверь. Выстоим.

– Выстоим, – махнула головой Дарья, скидывая морок отчаянья.

– Но ежели чего, – Вадим кашлянул, прочищая горло, – готовьтесь выехать. Я Мирошкиничу клятву давал, жизнь тебе, Глебовна, сохранить.

Вадим впервые назвал Дарью по-простому, без светлейшей и прочего.

– Я старика не брошу, я в том тоже мужу клятву давала.

– Да он уж свое пожил, и до весны не протянет, – бросил Вадим жесткую правду.

– Непраздна я, – впервые вслух призналась Дарья, – худо мне часто бывает, по морозу застудиться боюсь да дитя скинуть.

– Значит здесь будем стоять, – Вадим смущенно потупился.

Новоторы кинулись укреплять град с особым рвением: и без того глубокий ров углубили еще, набив на дно острые колья, воду лили без конца, полируя лед. Конные дозоры уезжали к югу, чтобы не проспать приступ. Ополченцы латали худые кольчуги. На соборной площади шел оживленный спор, не стоит ли, подобно стародубцам, уйти в леса или все же лучше затвориться в граде, отгородившись ледяной броней. И все, без исключения, беспрестанно оглядывались на полуночь – когда же, когда придет новгородская рать. Должна же прийти, не может же светлый князь Ярослав бросить свой град!

В один из особенно лютых морозных дней к стенам города подошла волна беженцев – женщины да дети. Посадник велел разобрать людей по дворам, кто сколько сможет. Дарья, забрав на двор два десятка, все расспрашивала у измученных баб, не ведают ли они чего о Гороховце, но те только отрицательно качали головами. Все они были переяславскими либо юрьевскими. Переяславский воевода полуденных беженцев накормил да с ними отрядил и своих баб с детишками, мужи остались оборонять град. Бабы выли в голос, понимая, что уж никогда не увидят супружников. И от этого глубинного воя стыла кровь. Дарья не выдержала и завыла вместе с ними, протяжно и отчаянно. Немного полегчало.

Завид медленно начал поправляться, теперь он мог не только садиться на ложе, но и, опираясь на холопов, даже ходить «до ветра».

– Что там за люди на дворе? – беспокойно спросил он у Дарьи.

– Прости, что не сказалась. Юрьев погорел, вот приютили. Да ежели ты против, так прогоним, – не стала досказывать правду Дарья.

– Все так, помочь надобно, Богу то угодно, – пробормотал Завид, – на моем веку Новый Торг уж раз пять горел, и нам помогали. Святое дело – помочь. Мы добро, да, может, и Микулушке моему от того божья помощь будет. Так уж молюсь, чтобы дитя свое успел на руках подержать.

Дарья виновато потупила взор, она и сама на то надеялась.

Утром мучила тошнота, днем кружили заботы, а ночами донимали тревожные сны: снилась веселая Солоша, наряжающаяся на Святки – крутится пред медным зерцалом, заливисто смеется, как умеет только она, бежит со двора, манит за собой и Дарену, Дарье не хочется, но все ж идет, не может обидеть. Волочатся следом плетеные салазки. Вот и горка, уходит извилистой лентой далеко-далеко вдоль улицы. В голове теснятся приятные воспоминания: «Сейчас сяду и уеду в объятья Микулы. Поймает меня и увезет прочь». Ветер начинает свистеть в ушах, но горка превращается в скользкий склон градского вала, и летит Дарья в эту жуткую пропасть, из которой уж не вернуться. Вскрик… пробуждение, и так каждую ночь, выматывая и не давая отдыха.

Первое утро не пришла дурнота. Дарья взбодрилась, радостная заспешила в людскую, похвастаться Усте.

– Уходить, уходить надобно. Поехали со мной, тянуть уж нельзя, – это, размахивая руками, запальчиво говорил Терентий, стоя к двери спиной.