– Трогай, – гаркнул Ратша возничему.

– С Богом, – начали все крестить обоз.

Полозья легко заскользили по утоптанному насту.

– Даренушка! Даренка! – морозный воздух донес скрипучий голос Евпраксии.

Старая княгиня в распахнутой шубе одиноко стояла на пороге терема.

– Стой! – Дарья спрыгнула с саней и, подбирая подол, побежала к бабке. – Ну, что же ты не запахнулась, простудиться же можно? – начала она как малое дитя кутать Евпраксию.

– Благословляю, благословляю, – без конца крестила бабка. – Женитесь, дети мои, женитесь. Ты только, Елица, не гневайся на меня, сыночка моего не губи. Один он у меня.

– Бабушка, это ж я, Дарья, Дарена, – беспокойно оглядела бабку Дарья.

– Даренушка, поезжай, поезжай.

Ветер хватал за щеки, превращая горячие слезы в льдинки. «Что я натворила, что натворила!» – беспощадно крутилось в голове. «Господи, спаси их, спаси! – летело в бездонное зимнее небо. – Спаси его».

Дорога все еще была знакомой, Дарья ездила по ней несколько раз к Златоверхому Владимиру, только сейчас следовало, доехав до Стародуба, повернуть к Суздалю и обойти стольный град стороной. Вадим вел обоз пока неспешно, берег лошадей, и от этой медлительности нестерпимо хотелось сбежать назад. Дарья держала себя из последних сил, чтобы не оглядываться. Выбор сделан, назад пути нет. Даже Михалко, казалось, все понял, перестал канючить, перебравшись к Дарене в сани, затерся между ней и Устиньей, положив сестре голову на колени. Дарья гладила его по плечу, а сама пробегала рассеянным взором по верхушкам седых елей.

Устя, чувствуя общее напряжение, болтала о том о сем, ярко описывала жизнь в Новом Торге, словно там уже бывала: улицы, торговые ряды, храмы с золотыми куполами и неприступные обледенелые рвы, спускающиеся к малой Тверце. Дарья лишь согласно кивала, не слушая.

– А еще, светлый княжич, там медовыми ковригами потчуют и… – вдруг Устя оборвала саму себя, нахмурившись: – А этому-то что здесь надобно?

– Кому-кому, где? – сразу столбиком вскинулся Михалко. – Кому, Устя?

– Да вон тому, петуху, не дощипанному, – насуплено поговорила девушка, указывая рукой.

Параллельно обозу на запряженных в тощую лошадку санях ехал не кто иной, как дьяк Терентий, за ним прижавшись друг к дружке сидели худощавая матушка и две курносые сестрицы-близняшки лет двенадцати. Позади были приторочены скромные пожитки. Лошадка Терентия стала сближаться с обозом, словно они двигались вместе. Дьяка не отгоняли, так как хорошо знали, а может его сам Мирошкинич вдогонку отрядил, уж больно уверенно правил Терешка.

– Вадим Нилыч, – окликнула Дарья сотника, – вели остановить, потолковать с этим ухарем надобно.

Обоз послушно встал.

– Куда путь держишь, Тереша? В Стародуб собрался али во Владимир? – насмешливо проговорила Дарья.

– Славный ватаман Микула Мирошкинич вслед тебе, милостивая ватаманша, направил, чтоб грамотный человек при тебе был, – с чувством собственного достоинства проговорил Терентий, кланяясь и явно рисуясь перед Устей.

Дарья чуть опешила от своего нового прозвания, такое уж чудное.

– Врешь, пес, – неожиданно втиснул свою лошадь между саней Ратша, – мы грамоте и сами обучены.

– Да к чему мне врать, – бурно возмутился Терентий, – с места вон пришлось срываться, бросить все нажитое, семейство с собой тянуть. Только служба, она важнее, я всегда службу исправно несу, – он снова из-за лошади Ратши попытался посмотреть на Устю.

– Не мог его хозяин отрядить, – склоняясь к саням, громко зашептал Дарье Ратша, – самозванно хочет притереться.

– И в мыслях не было, службу несу, – упрямо повторял Терентий.

Дарья скосила глаза на поджавшую губы Устю, потом, выпрямив спину, холодно произнесла:

– Кланяйся Микуле Мирошкиничу за заботу, да скажи, что мне дьяк не требуется. Писать я и сама обучена. Ну, чего стоишь, возвращайся к своему нажитому, – жестоко усмехнулась она.

– Не могу, не велено возвращаться, – до конца решил стоять на своем Терентий.

Не известно, чем бы все закончилось, но голос подала матушка горе-дьяка:

– Прости ты дурака моего, светлая княжна. Бог ему разума не дал, чего с него взять. Возьми с собой, пожалей детушек моих. Сгинем одни в лесу, с него-то какая защита, уж далеко отъехали. Пресвятая Богородица не оставит тебя без милости своей.

При этом сестренки еще больше прижались к матушке, косясь на недоброго красавца в собольей шапке. Дарья вопросительно посмотрела на Устю, показывая, что от нее все зависит. Устя, вздохнув, согласно кивнула.

– Хорошо, до Суздаля оставайтесь, дальше уж сами.

– Благодарствую, благодарствую, – кинулась благодарить матушка Терешки.

Обоз двинулся дальше, но ехавший до этого в стороне Ратша теперь упрямо вел кобылу рядом с санями, недовольно дергая усами. «О-о, так вон какой у него интерес, – вынырнула из своих переживаний Дарья, внимательно разглядывая зардевшуюся Устю, – уж и про Торжок ей успел напеть. Ну, теперь-то я ошибок не наделаю, пока не посватается, близко не подпущу».

– Устя, сядь на тот край, – ехидно произнесла Дарья, – а то Михайлушке потешек твоих не слышно.

Чужие любовные страдания чуть отвлекли. Мир уж не казался таким мрачным, а, может, все образуется, вернется за ней Микула, поедут на Вятку. Ватаманша – смешно, да был бы ватаман рядом.

Стародуб, как и Гороховец, готовился к осаде. Ставили надолбы, рубили засеки, лили колодезную воду, превращая края рвов в неприступную ледяную стену. Всюду царила нервная суета и тревожное напряжение. Постоялые дворы оказались забиты беженцами с юга, но проситься на двор к князю Дарья не захотела. Вои остались ночевать за городом в телегах, а хозяйке с княжичем и челядинкам Ратша исхитрился найти избенку на посаде. Круглолицая баба сетовала гостям, что посадские избы собрались жечь, чтоб крепче держать оборону, и куда ей тогда деваться с детками и хозяйством, она не знала? У каждого была своя беда.

Спала Дарья тревожно, постоянно просыпаясь. Как же хотелось назад, как перетерпеть, заставить себя двигаться дальше? Ночью все всегда кажется мрачнее и безнадежней. Быстрей бы рассвет.

Рядом вздыхала Устя.

– Хочешь, прогоню его, – тихо прошептала Дарья. – Пусть сами до Суздали добираются, народу нынче много по дорогам бредет, не страшно.

– Да пусть едет, мне до него и дела нет. Одно боюсь, чтоб он ничего худого обо мне не наболтал. Кроме стыда ничего и не чую.

– Пусть только попробует чего ляпнуть, быстро управу найдем. А с денщиком у тебя чего? – осторожно спросила Дарья.

– Ничего, – чуть дрогнувшим голосом отозвалась Устя, – просто говорливый, все про Торжок рассказывает. Да зачем я ему такая-то нужна, уж, наверное, понял все, – она всхлипнула, – позабавиться лишь хочет.

– Ну-у, будет реветь-то. Он вон, при тебе едет, а мне-то что ж делать? – и Дарья тоже судорожно всхлипнула.

– Да все хорошо будет, поганых разобьют, за нами Микула Мирошкинич явится, – теперь кинулась утешать хозяйку Устя, – мы об том дорогой молиться станем.

И снова в путь, все дальше и дальше. Суздаль обошли стороной, Дарья лишь успела различить на горизонте отблеск монастырских куполов. Так же незаметно истаял в стороне и Юрьев-Польский. Теперь Вадим вел обоз более спешно, привалы делали лишь по необходимости, чтобы дать отдых лошадям. Ночевать приходилось чаще среди леса, и лишь изредка знатных путников пристраивали в тесной избе попавшейся на пути верви. К суровым условиям Дарья быстро привыкла, беспокоилась лишь за Михалку, чтобы не застудился. Но здесь Вторица свои обязанности выполняла исправно, в этом ее уж не упрекнешь: кутала дитя, когда надо было, давала побегать, размять ножки, и отпаивала отваром на привалах, чтобы благостное тепло мерно разливалось по венам.