– Вот ты где, хозяйка, – вынырнула из темноты Устя. – А тебя там ищут все. Боярыня охает, ей уж ватаман сказался, что разладилось у вас.

– Не выдавай меня, Устя, тут хочу посидеть, – Дарена сползла вниз, усевшись прямо на пол.

– Рассорились, да? – подсела к ней Устинья. – Попортил, а жениться теперь не хочет, да? Все они такие, то жизнью клянутся, а как своего добились, так сразу и порченная, как будто грех только к девке пристает, – принялась рассуждать Устинья, подсаживаясь к Дарене. – А ты не печалься, хозяюшка, Дедята его заставит, силой, или какие слова найдет, уговорит. Повенчается как миленький. А я вот знахарку ведаю, у нее приворот крепкий есть…

– Устя, пойди, мне одной побыть охота, – отмахнулась Дарена, устав от трескотни над ухом.

– Вот и зря, помогает, – жалостливо проговорила Устинья, и совсем тихо добавила: – Терешу ватаман к себя берет, на Вятку, в ватагу.

Дарья мимодумно кивнула.

– Грамотный человек, он всегда себя прокормит, – заученно повторила Устя чужие слова, – так Тереша мать и сестре с собой забирает… и меня зовет, в жены, – Устя замерла, выжидательно глядя на хозяйку, но Дарена молчала, погруженная в свои мысли. – Отпустишь меня с ним? – робко добавила Устинья.

– Конечно, ступай, – отозвалась Дарена, словно посылала челядинку сходить на торг.

– Благодарствую, благодарствую!!! – кинулась целовать руки хозяйке Устинья.

– Ну, будет, будет, – попыталась отмахнуться от нее Дарена.

– А за зельем я, как в град вернемся, схожу. Подольем этому ватаману, и вместе поедем, куда он денется.

– Ступай, ступай.

Устя убежала, порхать в своем бабьем счастье, наступила давящая на уши тишина, словно в могиле. Дарья медленно встала и, пошатываясь, как древняя старуха, побрела вдоль бесконечной стены.

– Я виноват, грешный, все из-за меня, – сокрушенно бормотал отец Патрикей, пока сани уносили их обратно к Городцу. – Надобно было сперва повенчать, а потом уж с Дарьей Глебовной такие речи вести. Что ж я наделал, старый?!

– Не кори себя, отче, – из последних сил смогла улыбнуться Дарья. – То я сама так решила, мой выбор. Здесь хочу остаться.

– Дурная, дурная девка, – причитала Матрена. – Зачем здесь-то? Чего тебе здесь-то делать? Помирись, помирись с ним, скажи – погорячилась, согласна. Да простит тебя, пальцем помани, прибежит, никуда не денется.

– Не стану я манить. Постриг приму, самое время душу спасать, – с тоской посмотрела Дарья на снежную гладь реки.

Тяжело ей, речке, сковали ее ледяными обручами, не вырваться.

– Не позволю, слышишь?! Не дождутся?! – взвилась Матрена, повышая голос до крика. – Не позволю, на ножницы грудью кинусь, а не позволю!

Патрикей едва заметно поморщился, но смолчал, тяжкая вина придавила старца, и дальше дорогой он лишь тихо вздыхал и покашливал.

Матрена еще что-то с жаром говорила про злую неблагодарную княжескую семью, из-за которой не стоит себя губить, про себя, недостойную такой жертвы, оплакивала умерших младенцами деток и рано ушедшего мужа, сестру и еще бормотала что-то бессвязное, уже скорее себе самой, а не племяннице. Где-то впереди мелькала ссутуленная спина Дедяты, он, как и Патрикей корил себя за разлад и необдуманные слова, запихнув гордость подальше, ходил говорить с Микулой, вместе с Беренеей упрашивали крестницу, все напрасно – ватаман уходил, княжья дочь оставалась… оставалась помирать со своим народом, как велела родовая честь. В отличии от кметя, у нее не было долга пред отчиной, выйдя за мужа, Дарья с чистой совестью могла бы уехать, куда велел супружник, но… ох, уж это «но»!

Дарья, словно покрытый острыми иголочками инея цветок, зябко съеживалась, продолжая неотрывно смотреть на снежный саван. Будущего нет, его сожрала ненасытная метель. Она заметет следы за копытами коня любимого. «А почему любимого? Не люб он мне больше, не люб! Трусливый пес, поджав хвост, сбегающий. Нешто можно такого любить? Муж должен живот свой за старых и малых положить, а он себя спасает, дружину свою… А ведь он мне говорил, что за серебро лишь руки кровью обагряет, а я не верила. Любовь разум застила, а он таков и есть, правду рек. Выжечь, выжечь каленым железом эту дурную любовь! А еще, пусть останется живым, женится, обрастет хозяйством, посадит на коня сына. Благослови его Бог». Накрутить себя и возненавидеть Микулу не получалось.

На окоеме показались маковки гороховецких церквей. Дарена внутренне сжалась, представляя встречу с княгинями. «Все перетерплю, все смогу».

Град встретил их неясным гулом. На пристани было пустынно, только воины-охранники бродили у сколоченных в дорогу саней ушкуйников. Из распахнутых настежь ворот выезжали груженые волокуши, нарочитый люд побогаче разбегался кто-куда. Поезд княжьей дочки беглецы объезжали широкой дугой, лишь удивленно округляя глаза и тут же стыдливо отворачиваясь. Улицы посада опустели, некоторые калитки валялись, снятыми с петель, на снегу яркими пятнами было разбросано тряпье, словно враг уже прошел по граду, опустошая подворья. Шум шел от торга, надрывно звонили колокола, оглашая знак беды.

– Обойдем стороной, – повернувшись, предложил Дедята.

– Нет, надобно узнать, что там, – чуть поднялась из саней Дарья.

– Лишь бы под руку не попасть, – забеспокоилась Матрена. – Эй, за Жирославом ко мне пошлите, пусть людей к торгу приведет, – крикнула она своим гридям.

Из подворотни вылетела стайка вездесущей ребятни.

– Остапка! – окликнул знакомого мальца Дедята. – Чего там шумят?

– Посадника повесить хотят, – буднично сообщил мальчишка.

– Как посадника, за что?! – вскрикнула Дарья, хватаясь за сердце.

– Что княжью семью из града выпустил, – шмыгнул мальчонка носом.

– Куда выпустил?

– К Владимиру подались, спасаться, а нас бросили.

– К Владимиру? – переспросил Дедята. – И князь Ярослав…

– Быстрее, быстрее туда, Божена спасать! – перебила его Дарья. – Быстрей!

Кони рванули в галоп.

– Куда, куда тебе? – зашумела на племянницу тетка. – И тебе достанется, толпой бесы водят, опасно, нельзя туда! Поворачивай на Серебряные ворота, – властно приказала Матрена вознице, тот крутнул сани, но Дарья, когда кони чуть замедлились, отчаянно выпрыгнула на повороте и побежала по проулку к торгу.

– Куда, куда, бедовая?!! За ней! – неслось в спину.

Дедята доскакал первым, подал крестнице руку, подхватывая в седло.

– К торгу, к торгу скорей! – взмолилась она.

– Едем, не тревожься, – пришпорил коня кметь.

Торг был полон народу, на пороге церкви ощетинившись мечами стояла дружина Божена. Он сам, взлохмаченный, без головного убора, в кожухе с оторванным рукавом, стоял на верхней ступени, что-то выкрикивая. Но на все его выпады раздавался мощный гул негодования, и толпа снова начинала напирать.

– Иуда, предатель! Где твои тридцать серебряников?!

– Да я сам не ведал! – долетел до ушей стон посадника. – Откуда мне было знать?!

И новая волна возмущения. Передние мужики уже принялись топорами отклонять выставленные мечи кметей. Воздух накалялся. Дарье показалось, что она видит плывущую над головами ярость, смешанную с диким страхом и отчаяньем. Под гранитным низким небом все мнилось особенно мрачным и безнадежным.

Дедята с гиком въехал в толпу, хлеща плетью особо нерасторопных:

– Дорогу, дорогу!

С боков уже отсекали княжью дочь от разгоряченного народа гриди Фрол и Якун.

– Дорогу!

– Глебовна! Глебовна здесь! – зашумели десятки голосов.

Люд расступился, Дарья, спрыгнув с коня, подбежала и встала рядом с Боженом.

– Да что же вы делаете? Да как же так?! – взмолилась она.

– Сироту бросили, ироды! Сами выехали, а нашу княжну бросили! – зашумел краснолицый здоровяк с дубиной наперевес. – К детинцу, грабь их добро! Круши!

Ответом полетел одобрительный гул, и толпа, отхлынув от церкви, повалила к внутренней крепости. Торг быстро пустел. Божен оторванным рукавом стер пот с широкого лба.