– Ну, и чего ж далее то? – напомнил Микула.

– Елица в дому отца своего жила, тихо сидела, я того не видал, мал еще был, но люди сказывают. Князь Глеб как вернулся, к ней не хаживал. Дитя родила да померла, по Божьей воле, а может руки на себя наложила, люди всякое болтают.

– Дарью родила?

– Ее, – согласно кивнул Терентий. – Дедята, кметь Михалков, малую к себе забрал, окрестил, жена его кормилицей была. А потом сам князь Глеб явился, дочерью ее признал и в хоромы забрал.

– И что ж родня Кручиничей стерпела, где род-то был, когда девку бесчестили?

– С родней как-то там утрясли, племянника Михалко Куна посадником сделали, это батюшка нынешнего посадника, Божена.

– То я уж понял, – нахмурился Микула.

Сломали тонкую рябинку, да и выкинули, и никому до того и дела нет.

– А потом Матрена Михалковна овдовела и в град воротилась, – продолжил Терентий. – Уж она-то крепко лютовала, князя, не стесняясь, поносила, добивалась, чтоб племянницу ей на воспитание отдали. У самой-то Матрены деток не было. Ну, решили, что княжья дочка, как захочет, сможет к тетке захаживать. И все вроде бы успокоилось. Так вот и жили. Жалко сиротку, за князем Ростиславом хорошо жила, теперь княгини обе ее быстро со свету сживут, – совсем уж расслабился дьяк, не следя за болтливым языком.

– Пусть попробуют, – сквозь зубы процедил Микула.

«Пусть попробует, старая карга тронуть».

Поминки давно закончились, вечер плавно сменялся ночью. В хоромах было душно, хотелось мороза, кусающего за нос и хватающего за уши. Микула вышел на двор, деловито, словно и не сидел за чаркой, раздал приказы и лично обошел дозоры. Впервые он велел выставить вкруг детинца и у своего терема воинов на охрану. Пока все хмельные, кто знает, что может приключиться. Да и время блаженного безделия пора заканчивать, не за тем явились. Княгиня свою часть уговора выставила, значит настало время ватаману и свою часть исправно выполнять.

– Вадиму гонца послать, пусть в разъезды отроков отправляет, дороги отслеживают. Теперь в любое время начаться может. Тех, кого крепко развезло, меняйте, сказывал же, шкуры, не упиваться!

Всем наказав и нагавкав, как тот ворчливый пес, ватаман сел на заднем крыльце. Тучи чуть расступились на окоеме, показав гроздь жемчужных звезд. В установившейся плотной тишине ухо уловило слабые всхлипы. Микула напряг глаза. Так и есть, у псарни кто-то был. Черное пятно. На цыпочках Микула тихо сошел с крыльца и, стараясь не скрипеть снегом, чуть приблизился, но не сильно, чтоб не волновать собак. Надо бы им костей натаскать, чтоб привыкли к гостю да лишний раз не лаяли.

Конечно, это была она. Дарья обнимала матерого пса, видно любимца покойного князя, и безутешно рыдала. Пес терпеливо выслушивал все ее причитания. Срывающимся голосом Дарья твердила: «Батюшка, как же так, родненький, как же так?» – повторяла и снова погружалась в пучину слез. Вот тебе и сильная, да держится твердо.

Первым порывом Микулы было подойти, успокоить, сказать что-то доброе. Но он сумел себя остановить, коли б хотела утешения, пошла бы к тетке плакаться, пусть порыдает, одна побудет, авось полегчает, а так горе изнутри может съесть.

«Да уж, нет теперь у нее ни отца, ни брата, а вокруг или трусливые слабаки, или недруги. Вот ведь, для кого-то старый развратник, а для кого-то «батюшка родненький». Дочь, чего ж поделать». Микула развернулся на пятках и побрел прочь.

Дни побежали чередой, такие же снежные и пасмурные, с редкими полосами пробивающегося на закате солнца. Дарена ждала этих мгновений, надеясь, что вот сегодня солнышко обязательно к вечеру пришлет ей прощальный привет, и по долгу простаивала у распахнутого оконца, всматриваясь в серебряные тучи лучистым серебром очей. Просто ей хотелось посмотреть на закат, а то, что новгородский ватаман как раз в это время проходил под окнами проверять дозоры, так это ж так, чистое совпадение. Да она-то и взгляд на него вниз не кидала, разве что вслед, когда не видит, и то случайно, ненароком, уж больно громко, как нарочно, скрипели его дорогие сапоги. А ведь мог же неслышно ступать, так нет же, топает, да еще и приостанавливается под окнами – то ножны оправить, то кожух плотнее запахнуть или наоборот – распахнуться, словно весна на дворе, а не морозный декабрь. Постоит – постоит, да и задерет голову вверх, на тучи посмотреть, да на свисающие со светлицы сосульки. В такие мгновения Дарена быстро отскакивала от оконца, злясь на дурное любопытство и надеясь, что ее не приметили.

С Соломонией они теперь не общались, просто не замечали друг друга, не сблизило их даже общее горе. Дарена не таилась, не затворялась в четырех стенах, исправно выходила на трапезу, болтала с Ярославом, нянчилась с Михалкой, но женскую часть семейства удостаивала лишь кивком головы.

Дарена ждала, что теперь, без покровительства князя, Евпраксия начнет наседать на нее сильней, стараясь сделать жизнь падчерицы невыносимой, и внутренне к этому готовилась, еще выше, чем обычно, задирая подбородок. Но княгиня Евпраксия неожиданно стала мягче, тише и даже один раз назвала Дарью Даренушкой, отчего Соломония выронила ложку. «Пакость какую затевает», – не поверила в добрые намерения старой княгини Дарена.

– А что же мы Микулу Мирошкинича за стол не зовем? – как-то внезапно выдала новая вдова Евфимия.

После похорон мужа, она ходила потерянной и погруженной в свои мысли, порой никого не замечая, а тут вроде бы как встряхнулась, даже голос стал прежним, звенящим, как у дочери.

– Матушка?! – аж подпрыгнула Соломония. – Да на кой он нам за столом-то?

– Ну, как же, все ж нареченный тебе. Нехорошо, что мы так-то, не добро. Давайте завтра и пригласим.

– Коли вы пригласите, так я не выйду, – пригрозила Соломония, надувая губы.

– Он хороший, надобно пригласить, – осмелился подать голос и Ярослав.

– Ты-то чего встреваешь? – презрительно скривилась Соломония.

– Ты как с князем речи ведешь! – ударила кулаком по столу старая Евпраксия. – Вон пошла!

Соломония, заливаясь слезами, выскочила из-за стола, что-то злобно ворча себе под нос.

– Распустила дочь, теперь расхлебывай, – с осуждением бросила свекровь невестке.

– Так сами ж и баловали, – совсем как недавно Солошка надула губы Евфимия. – А ты, Ярославушка, пойди, воеводу ихнего уважь, пригласи, а то не по-людски.

Да уж, перемены грядут, это Дарена теперь явственно почувствовала – когда это было, чтобы, не дождавшись ответа свекрови, Евфимия сама давала указания? А что же старая княгиня? Смолчала, ни за, ни против. Что-то происходило, что-то неуловимое, но Дарья не хотела разбираться в мышиной возне у княжьего стола. Значит Микула завтра будет сидеть здесь, ну если согласится, он ведь тоже с гонором, может и отказать с обидой, что раньше не звали.

«А я, пожалуй, завтра к тетке сберусь, давно не была, она уж, наверное, обижается. А спрашивать не стану. Они мне никто, чего мне пред ними отчитываться. Подойду к самому Павлуше, он теперь князь, да и отпрошусь». Дарья чуть успокоилась. Отчего-то руки сами полезли в короб, перебрать очелья да оплечья. Ну, давно ведь не перебирала. Да и надевать сейчас не к месту, скорбеть еще положено. Дарья взяла вытканное бисером очелье, приложила ко лбу, посмотрелось в медное зерцало, вздохнула: «К тетке пойду. Чего мне там с ними за столом рассиживаться? Да никто и не заметит… он даже и не заметит».

Несмотря на пост, княжеский стол нынче ломился от угощений, скоромного не было, но и постное поражало разнообразием и обилием. Евфимия сама хлопотала, подгоняя слуг, и как молодка бегала от стряпух к кладовым и снова в трапезную.

– К тетушке собралась? – со скрытой радостью окликнула она Дарену. – Это верно, давно уж небось у Матрены не бывала, сходи уважь.