Однажды ночью под влиянием нежных попечений Марии дочь Брагадаса решилась, и не столько из слов ее, сколько из слез Мария поняла, что честь Жоакины погибла, ибо отец ее ребенка уже не может снять с нее позор.

Мария Мойзес глядела на молочную сестру с великой грустью и страхом. Обстоятельства ее собственного рождения навели девушку на мысль, что дитя Жоакины ждет подобное же несчастье; Мария была так целомудренна, так набожна и чиста от природы, что неожиданное признание подруги причинило ей тайную боль. В сердце у нее были слова утешения, но они не сразу пришли ей на ум. Мария вышла от Жоакины опечаленная и в раздумье; заснуть она не могла. Поздно ночью она услышала скрип двери в комнате молочной сестры. Мария в тревоге выбежала из спальни, опасаясь, что несчастная девушка собирается покончить с собой. Комната Жоакины была пуста; Мария поспешила к дверям гостиной, и в тот же миг в гостиную вошла Жоакина. Мария обняла обезумевшую девушку, не пуская ее дальше, и проговорила:

— Куда ты?

Взгляд Жоакины был мутен и блуждал, как после долгих слез, завершившихся умоисступлением; прижавшись к сердцу той, кому поведала она о своей погибели и позоре, девушка пролепетала:

— Никому не говорите, из-за чего пошла я на смерть, отец мой плох здоровьем, коли узнает, умрет с горя.

— Говори тихонько, чтобы не услышал сеньор каноник, — сказала Мария, показывая на дверь, ведущую в комнату ее гостя. — Пойдем ко мне в спальню, Жоакина, и вспомни, что я — тот самый подкидыш, которого отец твой поднес к груди твоей матери, когда она выкармливала тебя. Пойдем; и если ты мне подруга, не плачь и не пугай меня.

В начале зимы Мария Мойзес стала готовиться к отъезду и попросила своих арендаторов отпустить вместе с нею Жоакину.

— Куда же вы поедете, сеньора? — спросил Брагадас.

— В Брагу, хочу провести там зиму в обществе моих монастырских подруг. А обоих сироток оставляю на ваше попечение, они уже могут ходить в школу. Обращайтесь с ними так, как вы всегда обращаетесь с детьми, оставшимися без матери, хорошо?

— Будьте покойны, но, сеньора, школа-то им на что? Я вон тоже читать не умею, велика важность! Прокормиться им нужно, само собой; выучиться читать — куда ни шло; но что самое для них первейшее — это привыкать к работе; пускай свиней стерегут, покуда не могут идти в горы со стадом, а там, глядишь, и за мотыгу пора браться, и за обжу сохи.

— Не хочу, сеньор Франсиско. Хочу, чтобы они пошли учиться, а там видно будет. Может быть, отправим их в Бразилию.

— Вот оно что! Сеньора, значит, за чтение! Хотите, чтобы они бразильцами заделались? Хороши же ваши дела! Если и дальше так пойдет, уж вы простите меня, но вы, сеньора, и сами знаете, каковы ваши достатки. Вы о том поразмыслите, что кукуруза в этом году почти что не дала початков, а на оливы ржавчина напала. Вина будет разве что на одну бочку, и то малую.

— Терпение. Нам и малышам хватит.

Следующей весной Мария и Жоакина вернулись на ферму. Когда арендатор увидел, что из экипажа выходит незнакомая ему женщина с ребенком на руках, он спросил дочь:

— А это еще что такое, дочка?

— Подкидыш, сеньора о нем позаботилась. Мы нашли его у нас во дворе, и сеньора не позволила нести его в приют.

— Сеньоре, конечно, виднее! — завел свою песню Брагадас, в значительной степени побуждаемый склонностью брюзжать, но при этом также и попечением о благосостоянии своей хозяйки. — Значит, она платит кормилице и кормит ее?

— А как же!..

— Ну, тогда конец! Эдак она все имение спустит. Лучше уж прямо объявить, что ферма, принадлежавшая роду Арко, превратилась в приют для подкидышей. Сеньору надо отдать под опеку, не то, глядишь, еще несколько лет, и останется ей только собороваться да в гроб.

— Она ведь слышит, отец.

— И пускай себе слышит.

— Ворчите, ворчите, дядюшка Франсиско, я не обижаюсь, — сказала Мария Мойзес с улыбкой. — Ну, умру я в бедности — что тут такого? Кончу тем, с чего начала. Рождался ли кто-нибудь в большей бедности, чем я? Не раскаивайтесь, что по вашей милости я стала хозяйкой этой фермы. Если я утрачу ее, дядюшка Франсиско, то потому, что пришлось мне поделиться добром со множеством неимущих; но мне все равно достанется самая лучшая доля, ведь давать куда приятнее, чем получать.

— Само собой, само собой, — иронически согласился Брагадас в своем холодном старческом эгоизме. — Вам, конечно, виднее, как поступить, сеньора. А я одно скажу — коли пойдет слух, что сеньора принимает подкидышей, они весь дом заполонят, словно язва египетская. Здесь у нас ведь края такие — в дом к вам больше детей набьется, чем в школу к учителю Фаррипасу в Санто-Алейшо. Здесь у нас сущий рай для всяких потаскушек... Перевелись отцы, что умели воспитывать дочерей лаской да таской...

Жоакина пошла прочь, едва сдерживая слезы, и Мария Мойзес своим уходом положила конец обличительной речи сурового отца, клеймившего испорченность нравов.

Летом 1835 года каноник Ботельо в последний раз гостил на ферме Санта-Эулалия.

— Я приехал проститься, — сказал он Марии Мойзес, — проститься с тобой и с этими деревьями, которые помню саженцами. Этот вяз, на коре которого еще видны буквы, я посадил своими руками двадцать три года назад. Его прозвали деревом каноника. Когда меня не будет, Мария, садись иногда на эту скамью из коры пробкового дуба и вспоминай своего старого друга. А чтобы ты могла еще на несколько лет сохранить свою ферму и владеть деревом каноника, знай, что я завещал поделить скудное мое достояние меж больницей для бедняков в Браге и тобою. Ты получишь четыре тысячи крузадо. Используй их на добрые дела, но не жертвуй крохами, которые прокормят тебя в старости. Милостыня — добро, но расточительство — зло, даже если оно прикрывается именем милосердия. Когда я буду спать вечным сном, приходи, Мария, время от времени посидеть на этой скамье и воскресить в памяти мой голос и слова.

Каноник Жоан Коррейа Ботельо скончался в 1836 году. И все же год этот ознаменовался превеликой радостью для Марии Мойзес: пророчество Франсиско Брагадаса сбылось, и за этот год божественное провидение привело к ней в дом трех подкидышей: трижды находила она их у себя во дворе. Этих младенцев, нищенски запеленутых в обрывки старых простынь и истертых байковых одеял, Бог посылал словно в утешение девушке, скорбевшей по своему благодетелю. Мария купала их, переодевала, носила крестить и выкармливала овечьим молоком, покуда не появлялись кормилицы. Кормилицы приходили из Баррозо и окрестностей, они были краснолицые, дородные, пышногрудые и широкобедрые. Старик Брагадас утверждал, что все это — бесстыдное мошенничество: они и есть матери подкидышей, а еще торгуются, требуют жалованья за то, что своих же детей будут выкармливать. И, разглагольствуя об испорченности нравов, он всегда делал исключение для своих дочерей, коих выставлял образцами добродетели. Жоакина слушала речь отца с сокрушенным сердцем; но боль и стыд с лихвой искупались радостью, которую испытывала она, лаская пухлого мальчугана, звавшего ее тетушкой.

По всем деревням и селам по обе стороны Тамеги, от Басты до Рибейрада-да-Пены и от Баррозо до Сервы, распространилась молва, что некая сеньора, весьма богатая и исполненная милосердия, принимает к себе в дом подкидышей. Молва донесла и прозвание сеньоры: прозвали ее святая Мойзес, нимало не заботясь о том, что до канонизации дело покуда не дошло. Приток подкидышей на ферму Санта-Эулалия невольно наводит на мысль, что чистота и добродетель одной женщины могут служить возбудителем для плодовитости других.

Марию стало тревожить опасение, что ей не справиться с подобным бременем. То и дело приходили ей на ум речи каноника Ботельо. Сидя в тени под вязом, она мысленно слушала его советы и молила Бога подсказать ей ответы на доводы священнослужителя и послать средства на воспитание десяти подкидышей, живших у нее в доме, да еще нескольких, которых она пристроила в другие места.