«Тереза, ты для меня потеряна, я знаю. Быть может, мне уже не видать завтрашней денницы. Все вокруг меня окрасилось в цвета смерти. Мне кажется, что могильный хлад леденит мне кровь.

Я не в состоянии быть тем человеком, каким ты хотела бы меня видеть. Моя любовь не может примириться с несчастием. Ты была для меня всей жизнью: я был уверен, что никакие невзгоды не разлучат нас. Я так боюсь утратить тебя, что сам этот страх меня убивает. От прошлого мне осталось столько мужества, сколько надобно, чтобы найти смерть, достойную нас обоих. Ты, быть может, найдешь в себе силы для медленной агонии, у меня же их нет.

Я мог бы жить, будучи влюблен без взаимности; но жить с неотмщенною обидой — это ад. О, я дорого продам свою жизнь. Ты утратишь меня, Тереза; но после моей смерти негодяй не будет более тебя преследовать: ему не быть в живых. Каждый час твоей жизни вызывает у меня ревность. Вспоминай же с грустью о супруге, который покинет этот мир, и пусть очи души твоей глядят лишь на меня одного, не опускай их на ничтожество, по вине коего никогда не осуществиться нашим прекрасным надеждам.

Когда будешь читать это письмо, я, уже в ином мире, буду ждать твоих слез, они для меня — словно молитвы. Молитвы... Дивлюсь, что искорка веры все же озаряет мой мрак!.. Вместе с любовью, Тереза, ты подарила мне веру в Бога. Я еще верую; свет, что ты затеплила, не погас; но божественное провидение лишило меня своей поддержки.

Вспоминай обо мне. Живи, чтобы люди, видя, как верна ты моей тени, поняли, почему я погиб из-за тебя. И когда люди скажут, что твоя любовь достойна моей, слова эти будут тебе усладой.

Когда ты будешь читать это письмо...»

Слезы не дали ему докончить; тут как раз вошла Мариана. Она начала накрывать к ужину и, расстилая скатерть, проговорила сдавленно, словно обращалась к себе самой:

— В последний раз накрываю я стол сеньору Симану у меня дома!

— Почему вы говорите так, Мариана?

— Так сердце мне говорит.

На сей раз студент суеверно прислушался к голосу сердца девушки, и задумчивое молчание Симана было для нее как бы досрочным подтверждением пророчества.

Когда дочь местре Жоана внесла блюдо, лицо у нее было все в слезах.

— Вы плачете из сострадания, Мариана? — спросил Симан растроганно.

— Я плачу, потому как мне кажется, что я никогда более вас не увижу, а коли увижу, то в такой беде, что лучше бы мне не дожить до этого часа.

— Но, быть может, предчувствия ваши не сбудутся, милая Мариана...

— Коли попросила бы я вас, может, вы бы сделали одну вещь, ваша милость...

— Смотря о чем вы попросите, менина.

— Не выходите из дому ни нынче ночью, ни завтра.

— Вы просите о невозможном, Мариана. Я не могу не выйти, если б остался, то пустил бы себе пулю в лоб.

— Тогда простите мне дерзость. Да поможет вам Бог.

О намерениях студента девушка рассказала отцу. Местре Жоан стал отговаривать своего пациента, ссылаясь на то, что состояние раны может ухудшиться. Видя, что все доводы тщетны, кузнец решил сопровождать юношу. Симан поблагодарил местре Жоана за предложенную помощь, но решительно отверг ее. Кузнец не отступился и уже принялся заряжать мушкет, а также задал кобылке двойную порцию овса — на всякий случай, и худший и лучший, как он выразился, — но тут студент сказал, что, по здравом размышлении, передумал идти в Визеу и последует за Терезой в Порто, как только выздоровеет. Жоан да Круз легко ему поверил; но Мариана, всегда прислушивавшаяся к тому, что вещало ей сердце, усомнилась в искренности Симана и попросила отца следить за фидалго.

В одиннадцать часов студент встал с постели и прислушался: во всем доме стояла полнейшая тишина, только кобылка возилась в яслях. Симан перезарядил оба пистолета. Написал записку, адресованную местре Жоану, и приложил к ней письмо, предназначенное Терезе. Открыл створки окна в своей спаленке и оттуда перебрался на дощатую веранду, откуда можно было без всякого риска соскочить на дорогу. Он соскочил, уже прошел несколько шагов, когда оконце, находившееся сбоку от двери веранды, отворилось, и голос Марианы проговорил:

— Что ж, прощайте, сеньор Симан. Буду молить Пречистую, чтоб не оставила вас своим попечением.

Юноша остановился и услышал внутренний голос, шептавший: «Устами этой девушки глаголет твой ангел-хранитель, разум ее — это разум сердца, которое любовь наделила ясновидением».

— Обнимите за меня вашего батюшку, Мариана, — сказал он девушке, — и всего вам доброго... до скорой встречи либо же...

— До судного дня... — закончила Мариана.

— От судьбы не уйдешь... Да исполнится воля Божия.

Симан скрылся во тьме, а Мариана затеплила лампадку на аналое и стала молиться коленопреклоненно и с горячими слезами.

В час ночи Симан уже стоял перед монастырем, вглядываясь во все окна. Ни в одном не увидал он хотя бы проблеска, лишь сквозь витраж церкви сочился тусклый робкий свет лампадок, теплившихся вокруг дарохранительницы. Юноша присел на церковный порог и сидел неподвижно, покуда не пробило четыре. Среди видений, осаждавших растревоженное его воображение, чаще всех навещал его образ Марианы, молитвенно сложившей ладони; но в то же время ему чудились стоны Терезы, измученной тоскою, просящей небо вызволить ее из рук палачей. Образ Тадеу де Албукерке, который силою тащит дочь в монастырь, не горячил ему кровь жаждой мщения; но всякий раз, как ему на память приходил ненавистный образ Балтазара Коутиньо, пальцы студента бессознательно стискивали рукоятки пистолетов.

В четверть пятого вся природа пробудилась, приветствуя денницу песнопениями и молитвословием. На монастырской ограде защебетали птахи, щебет их заглушили колокола, торжественно вызванивавшие к заутрене. Горизонт из пурпурного стал блекло-розовым. Необъятное зарево восхода распалось в сонм мельчайших искр, свет заструился по склонам гор, одел долины и луга, словно некий ангел небесный, повинуясь гласу божию, явил очам всего сущего чудеса, коими богат рассвет летнего дня.

Но никакие красоты земли и неба не прельщали взор юного поэта!

В половине пятого Симан услышал звон бубенчиков: к монастырю приближались мулы, впряженные в литейру. Студент поспешил скрыться в узкой улочке напротив монастыря.

Литейра, в которой никого не было, остановилась у ворот, затем появились три сеньоры в дорожной одежде, по-видимому, сестры Балтазара; при них были два лакея, которые вели мулов в поводу. Дамы присели на каменные скамьи сбоку от ворот. Тотчас широкие створки распахнулись со скрипом, и три сеньоры вошли.

Через несколько мгновений Симан увидел Тадеу де Албукерке и Балтазара Коутиньо: старик брел, опираясь на руку племянника. Весь облик Тадеу выдавал уныние, а порою и упадок сил. Владелец Кастро-Дайре, прекрасно выглядевший и щегольски разодетый на кастильский лад, жестикулировал и держался весьма спесиво, как человек, доводы которого неоспоримы и который утешает собеседника, поднимая на смех чужое горе.

— Не хныкать, дядюшка! — говорил он. — Вот если б она вышла замуж, тогда впрямь следовало бы горевать! Обещаю, и года не пройдет, как я вручу вам ее исцеленную. Годик в монастыре — превосходное рвотное для сердца. Нет снадобья лучше, чтобы очищать от скверны любовной сердца избалованных девиц. Когда бы вы, дядюшка, сызмалу приучили ее к слепому повиновению, была бы она теперь тише воды ниже травы и не считала бы себя вправе выбирать мужа по собственному вкусу.

— Единственная дочь, Балтазар! — проговорил старик сквозь рыдания.

— Как раз по этой самой причине, — возразил племянник. — Были бы еще, потеря не показалась бы столь огорчительной, а непослушание — роковым. Вы составили бы завещание в пользу более угодной вам дочери, даже если бы понадобилось королевское разрешение на то, чтобы лишить наследства старшую. А теперь я вижу один лишь выход — выжечь язву каленым железом: от припарок проку нет.

Двери снова раскрылись, вышли три сеньоры и следом Тереза.