Разгул черной сотни начался. Всюду искали врагов России, вылавливали германо-большевиков. Для этого снова были привлечены бывшие филеры, жандармы, которых обидела Февральская революция. Они получили «законные права» и работали во всю силу.

Бывший помещик полковник Воронов вошел в свое имение с солдатами. Его дворец приспособили под школу. Учительниц изнасиловали, мужчин от восемнадцати до сорока пяти лет объявили вне закона и расстреляли.

Демократически настроенные офицеры подали рапорт о зверствах Воронова, требовали привлечь всех к ответственности, надеясь на демократизм Колчака. Рапорт попал к Каппелю, который был в родстве с династией Вороновых. Каппель приказал подавших рапорт расстрелять, узрев в этом сочувствие германо-большевикам, измену родине. Офицеры были расстреляны.

Занятые дележом добычи Страны согласия наконец-то в феврале 1919 года обратили внимание на Россию, заговорили о признании Сибирского правительства.

Жестокости и расправы, которые чинили колчаковцы, начали отрезвлять не только солдат, но и генералов, которые открыто заявляли о преступности колчаковского правительства. Генерал Гада отказался воевать на фронте, увел свои войска в Сибирь. Американцы в Хабаровске встали на защиту восставших солдат, взяли под свою опеку и отказались выдать их садисту Колмыкову. К лагерю большевиков были причислены американские и канадские войска, которые отказались воевать с сибирскими атаманами; из заграничных друзей они превратились в предателей. Чешские легионеры стали зваться чехособаками. Но часть чехословаков уже дралась на стороне красных. Отмечались случаи, когда уходили в партизанские отряды американцы. Поспешили вывести свои войска англичане, боясь их обольшевичивания. На что начальник Английской военной миссии генерал Нокс сказал: «Мы имеем дело с людьми, которые имеют мало сходства с нормальными, которые так жестоко, так мерзко расправляются даже с народными представителями…» Колчак обозвал Нокса «косвенным большевистским агитатором».

Как же вышло, что от Колчака начали отворачиваться даже в войсках союзников? А было вот что. Когда Колчак захватил власть, то он объявил: «Это мое честное слово гражданина и солдата… Свободный труд, охрана личности и имущества граждан, свобода совести и слова, равенство национальностей… лягут в основу моей деятельности и работы Совета Министров».

Министры были расстреляны или взяты заложниками, чтобы их расстрелять позже. Закрывались газеты и журналы, оставались только те, которые пели дифирамбы политике сибирских атаманов. В публичных местах крупных городов пели гимн «Боже, царя храни». Кто протестовал против гимна, того без суда и следствия тут же расстреливали, закапывали живьем, топили в прорубях, убивали на глазах верующих. Атаман Колмыков расстрелял шестьдесят четыре человека, в основном это были солдаты, но среди них были и офицеры, которые выступили в поддержку Учредительного собрания. В Омске вспыхнуло восстание против Колчака, которым руководили коммунисты. Дивизия Волкова подавила восстание, повстанцы были расстреляны и утоплены. Против зверского режима Колчака в Тюмени подняли восстание солдаты. Волков сумел подавить восстание. Двести солдат были расстреляны. Семнадцатилетний «царевич Алексей» наконец-то понял радость власти и неожиданно свалившегося счастья, к нему толпами шли духовники, офицеры, чиновники, где каждый старался выразить верноподданнические чувства наследнику. А тот с дури хлопал глазами и не верил, что всё это творится не во сне. На складе кооперативщиков была найдена крамольная литература, в которой упоминались Учредительное собрание, всеобщее избирательное право, земельный вопрос, разная большевистская дребедень. Виновники были расстреляны. Не миновали расстрела и те, кто писал в своих письмах «уважаемый товарищ». За это ряд кооперативов был разогнан, а председатели расстреляны. К большевикам были причислены Герцен, Толстой, Горький, Чернышевский и Тургенев. За чтение такой литературы – расстрел. Раз эти авторы были объявлены вне закона, то и владелец таких книг тоже объявлялся вне закона. Убивали интеллигенцию, рабочих, крестьян. Даже купцов, у которых находили запрещенную литературу. Убивали тех, кто читал призыв советской власти к белой армии о переходе на сторону народа…

Иностранные правительства потребовали показать демократию на деле, а не на словах. Омское правительство, напуганное столь отрезвляющим поворотом событий, начало демократизироваться, писать демократические грамоты, создавать комиссии по подготовке выборов во Всероссийское представительное народное собрание. Но уже было поздно: народ перестал верить обещаниям, солдаты иностранных войск переходили на сторону большевиков. Колчак убеждал, что, как только возьмёт Москву, тут же соберет Учредительное собрание, но большая часть его членов уже была списана в расход. Все будто бы соглашались с доводами Колчака, но признавать его уже не спешили. И в то же время слали ему снаряжение и оружие, ведь за все это Колчак платил золотом, русским золотом, а деньги не пахнут, золото – тем более.

Дни радужных дипломатических успехов так или иначе миновали. Иностранные солдаты, отрезвленные жестокостью омского правителя, всё чаще и чаще поворачивали оружие против него же. К маю 1919 года у Колчака в друзьях остались только японцы, незначительные отряды румын, поляков и сербских военнопленных.

По всей Сибири и Дальнему Востоку полыхала война. Множились партизанские отряды.

К этому времени уже завершилась титаническая работа по созданию Красной армии, чем занимался лично Ленин. После тщательной подготовки Красная армия под руководством полководца Фрунзе перешла в наступление.

Отношения молодого генерал-лейтенанта Гады с Верховным Правителем и штабом, где его считали «чешским выскочкой», становились всё более напряженными. Всё чаще возникали разногласия.

Однажды, не сдержавшись, Гада сказал Устину: «Колчак своими жестокостями не только не усмирил русский народ, но сделал его еще более сильным, непобедимым. Поэтому, как говорят выпивохи, ресторан закрыт, пива нет, пора и нам уходить».

Предвидя или просчитав последовавшие вскоре события, Гада решил отправить во Владивосток своего адъютанта с небольшим отрядом для выяснения обстановки в войсках Розанова[72], к которому относился неприязненно, в городе-крепости и на приморской территории. Очевидно, у него были какие-то далеко идущие планы, но это не разглашалось. Наконец-то Устину представлялась возможность попасть в родные края.

«Эшелон смерти» остановился на станции Тыгда. Неожиданно загремели выстрелы, взахлёб застучал пулемет. Охрана выскакивала из вагонов и тут же попадала под пули. Мало кто успел скрыться за домами. Неизвестные спешно сбивали замки с вагонов, распахивали двери, в ужасе прядали назад – зловоние и трупный запах густо били в лицо.

Макар Сонин с трудом поднял голову, тупо посмотрел на людей, тихо сказал Евлампию:

– Чужеземцы. Из огня да в полымя.

В вагоне, где ехали друзья, в живых осталось десять человек. Чужестранный офицер, размахивая маузером, что-то кричал, солдаты в хаки, зажимая носы, входили в вагоны. Макара тормошил бойкий бородач:

– Да шевелись ты, паря, ну мериканцы мы, но ить тожить люди, русские люди. Эко вас уделали! Господи, да после такого виденья сто лет будешь крыть матюжиной Бога.

– А разве бывают мериканцы русскими? – вяло спросил Макар.

– Пошто же не бывают? В нашем отряде из ста человек пять русских. Да и командер наш из русских. Потому не пропадете. Выходи кто может!

Выносили живых, мертвым теперь уже все равно. Поспешно освобождали вагоны в эшелоне, американцы сносили туда живые трупы. Набралось где-то до двухсот человек. Переодевали, бросая за окна вагонов зловонное и окровавленное белье. Старательнее всех хлопотал бородатый «мериканец», покрикивал на своих, если кто мешкал. А поезд шел на восток. Много туда спешило поездов, лишь редкие шли на запад. На восток, на восток, на восток… – захлебывались колёса вагонов, то ли от радости, то ли от горя.