– Вот это поистине командир, – протянул Шишканов. – А ты, Иван, либеральничаешь, будто кого-то боишься.

– Вас же и боюсь.

– А почему Устин не боится?

– Потому что он Устин, а я Иван, а потом, ему уже терять нечего: белые его прокляли, вы, а это точно будет, тоже навешаете ему собак. Он мудрый мужик и всё это знает. Пошли выполнять приказы, – устало махнул рукой Шибалов и ушел в свой штаб.

Устин и не думал отдыхать. Он сидел за столом в глубоком раздумье. Мимо прошмыгнул отец, за ним мать. Тишина. В деревне бабий рев. Такого на фронтах не было. Солдаты солдат хоронят молча. Разве у кого выкатится слеза, которую тут же смахнет рукавом шинели солдат, спрячет глаза от других. Нельзя показывать свою хлипкость.

Вошел Пётр Лагутин. Высоченный, глыбастый, встал перед Устином, как пророк, как совесть людская.

– Садись. Что у тебя? Хочешь спросить, почему я перекрасился из простого яйца в пасхальное? Не спрашивай. Отвечать нечего. Жизнь перекрасила.

– Да я не о том. Люди гудят, мол, хоть бы дал командир пяток часов на отпевание убиенных. Мол, пришел беляк, по-беляцки и делает. Может быть, разрешим похороны сделать по-старообрядчески?

– Ты солдат и прекрасно понимаешь, что секунда промедления – и ты труп! Хоронить, как солдат! Хоронить в братской могиле, белых в одной, красных – в другой. Ты знаешь Тарабанова, один раз его провели, второй раз не удастся. Кто ослушается моего приказа, прикажу расстрелять. Иди, Петьша, скажи это народу.

– Хорошо, товарищ командир, скажу.

Лагутин скоро вернулся. Бросил:

– Зовут пленные казаки, тебя зовут.

– Иду.

У амбара стояло до ста пленных солдат и казаков.

– Здравствуйте, солдаты! – тихо сказал Устин.

– Здра-жлав-господи саул! – рявкнули солдаты.

– Ну вот что, товарищи солдаты, я вас отпускаю домой. Да, да, пока сила на моей стороне, спешите. Но оружия вам не дадим. Оно нам нужно здесь, чтобы бить японцев, тарабановцев и прочую сволочь. Некоторые из вас меня знают. Вот ты, тебя я видел на фронте, ты шел рядом с Тарабановым.

– Так точно, товарищ командир!

– И тебя тоже видел в Хабаровске, когда вы хотели задержать поезд Гады, я был в нём. Знаете и то, что я воевал от первого дня до позавчерашнего на стороне белых. И пришел час, когда я понял, что за неправое дело воюю. Трагедия в том, что многие отряды белых по тем или иным обстоятельствам оказались вешателями и убийцами. Один из таких отрядов карателей я порубил и ушел в сопки. С ходу попал к партизанам, где нас не совсем ладно поняли, а вот здесь нас приняли. И каждому из нас ясно, что вину свою, если только она есть за нами, мы должны смыть перед народом кровью. Сегодня, а может быть, завтра я смою ту вину. Вам же говорю «до свиданья»!

– Постой, постой, командир! Как же «до свиданья», а кому мы скажем «здравствуйте»? Скажем, что мы были в плену у красных, нас отпустили, так Тарабанов нас тут же пустит в распыл. Скажет, лазутчики пришли. По его уму, кто хоть час был с красными, тот уже предатель. Нет уж, командир, ты нас того и этого, этого и того, от себя не гони. Красные тебе поверили, а ты нам поверь. Не подведем. Так я говорю, солдаты? – говорил фронтовик.

– Знамо, так, куда денешься, домой придешь – там смерть от своих же, к Тарабанову – тоже смерть. Э-э, умереть – так за народ, только кто тот народ, я до се не знаю. Все народом суют под нос, разберись поди.

– Вот мы-то и есть народ. Арифметика здесь проста: если поднялась вся деревня против Тарабанова, значит, это есть народ, – вставил Лагутин.

– Комиссар прав, солдаты. Будь Тарабанов от народа, то народ не прогнал бы его. Я принимаю вас, пойдете под команду Туранова, моего лучшего друга и опытного командира. Знаю по себе, что поверить трудно, но и не верить нельзя. Комиссар, выдать оружие, передать солдат Туранову. А вот и он. Туранов, вот тебе пополнение.

– Хорошо. Казаки, на коней. Солдаты, под команду Ромашки.

– Спасибо, командиры, – поклонился пожилой солдат. – Если бы не приняли, стал бы просить о расстреле. А уж драться будем, то это вы увидите. За доверие любому хрип перегрызем.

Полковник Сабинов получил хороший нагоняй от Розанова, снова вернулся в Ольгу, но уже на четырех пароходах. На этот раз он не стал гоняться за партизанами, захватил Ольгу, пошел гулять по окрестным сёлам. Головной отряд устремился за партизанами, которые начали отступать в сторону Серафимовки.

Партизаны, напуганные таким оборотом, в панике отступали. Белые взяли в плен двадцать партизан, среди которых было много китайцев и корейцев, воевавших на стороне красных. Захватили женщину. Всех подвергли страшным пыткам, затем добили.

С ходу вышибли партизан из Серафимовки, устремились в Широкую падь. Отряд Андрея Силова сделал засаду и долго сдерживал натиск белых. Меткими выстрелами из-за деревьев, камней, они сшибали беляков одного за другим. Но не удержались. Белые прорвались к хутору и подожгли его со всех сторон. Уничтожили «осиное гнездо». А дальше тайга. Партизаны разбились на мелкие отряды, нападали из засад, сами же почти не несли потерь.

Андрей Андреевич, когда белые отошли, вернулся со своим отрядом на хутор. Осмотрел пожарище, разрушенные гранатами кирпичные дома, снял кепку, перекрестился и сказал:

– Теперь никто не упрекнет нашу родову, что мы не пострадали за советскую власть. Чтобы снова все это построить, надо начинать с первого кирпича. Я же стар, мне хватит и таёжного зимовья. Пошли, отомстим за хутор, за обожженную землю.

И загремели выстрелы в горах. Отряд Силова шёл по пятам белых, выхватывая из их рядов одного за другим. Как только противник поворачивал на партизан, те тут же растекались по чащам. Снова собирались, снова били и били. Пока отряд белых не скрылся в Ольге под прикрытие пушек военных кораблей.

Прокоп Мякинин, внук Лариона Мякинина, помня завет бабушки, вёл по следам партизан отряды белых, чтобы отомстить Силовым за… Он и сам уже не помнил, за что – за что-то в прошлом. Засады, наскоки, удары, отступления. В тайге всё смешалось. В тайге неумолчно гремели выстрелы, звери спешили уйти за десятые сопки.

Макар Сонин склонился над толстой тетрадью, писал: «И пришёл он в виде огня, пришёл в крестах и медалях, в прошлом мой враг, а сейчас друг и брат, чтобы спасти людей наших. И велик он в храбрости своей, силен он в чистоте своей, не отверзя свое прошлое, которое назвал кошмарным. При этом же сказал, что и будущее будет таким же, ибо, как ни замаливай грехи, они не отмолимы, на страстном суде всё припомнится, всё зачтется. Но человек рождён жить в чистоте и безошибочности. Хотя, сказал он, я считал и до се считаю, что не ошибался я, а шел дорогой своей по велению души и сердца. А ежели того они велят, то нельзя сворачивать в сторону. Ибо двоедушник страшней любого открытого врага. Он есть срам, он есть грязь людская. Но пришел час, когда я внял другой зов, который показал мне иную дорогу, дорогу столь же кровавую, но дорогу праведную. И не принят я был, и поруган я был, но все в жизни должно познаться. Сейчас я на своей земле, ежели приму смерть, то не огорчится душа моя, а наоборот, возрадуется, ибо ничего нет легче и чище, как умереть среди своего народа за его поруганную честь. Ибо Тарабанов есть зло и жестокость. Я таковым не был. Убивал люд только в бою, казнил люд только за деяния преступные, каким их проникали мой разум и моя душа. И пусть народ мой простит меня, что я строг был, ибо на войне без строгости нельзя. Побеждает тот, у кого солдат покорен, верен своим идеалам. И мы простили его и духовно, и по-человечески, так и по вере нашей. Так говорил мне Устин. Вижу, что Туранов и Ромашка вернулись с разведки. Устин о чем-то спрашивает их. Аминь…»

– А теперь коротко. Значит, берёте этих под команду, доверьтесь, эти будут драться похлеще нас. Им, как и нам, другого выхода нет. Сколько идет японцев?

– За две сотни. Ведёт их знакомый мне по Владивостоку японец Осада. Тарабановцы с ними. Итого четыре сотни с гаком.