– Напрасно. Они дадут мир и Учредительное собрание.

– Эх, Макар, Макар! Быть бы тебе, как и раньше, летописцем, а мне охотником. Дадут Учредительное собрание, разгонят Государственную Думу. А согласится ли с этим Корнилов? Другие офицеры? Согласится ли мужик, богатый мужик, у которого вы хотите землю отобрать? Нет, нет и нет. А это значит, Гражданская война. Это еще не начало Гражданской войны. Это худенький мятеж, который не сегодня-завтра будет подавлен народом, а не большевиками. Народ ненавидит генералов, а с ними и царя, как ты говорил солдатам.

– А ежли убедить всех передать власть в руки Советов, по-доброму потесниться?

– Надо читать Ленина, товарищ большевик, он сам говорит, что это сладенькие мечты. Никто без боя не отдаст своей власти, тем более своей земли. Не вышел и не выйдет из тебя большевик, хотя ты и на их стороне. Но я мотаться не буду, был монархистом, им и останусь.

– Что же, посмотрим. Жизнь покажет, время подскажет.

– Да. Пётр Лагутин – тот настоящий большевик. М-да. Все пошло наперекосяк, на росстань. Ладно, уходите и не травите наши души. Вы уже десятыми будете, кого я с добром отпускаю. Другие к стенке ставят, а я дал обет – не порушу.

И погас мятеж, как свеча на ветру. Растаяла армия Корнилова, как снежный ком под солнцем. Но многие поняли, что это и есть преддверие грозы, начало большой Гражданской войны. Корнилов дал слово генерала, что не будет больше воевать против законной власти, но всё это был брёх собачий. Вместо Корнилова встал генерал Алексеев. Никто за мятеж не был наказан.

Корпус ушел на фронт. А с ним и полк Иванова, в который влились бережновцы.

Макар Сонин и Евлампий Хомин всё еще не могли уйти от войны. После разгрома Корнилова они снова попали на фронт, стояли на охране Петрограда, молча, без криков и выстрелов шли на штурм Зимнего дворца. Правда, татакал им навстречу пулемет, но то ли бабы женского батальона не умели стрелять, то ли трусили убивать – палили выше голов из-за поленницы дров. Они же арестовывали испуганных, с посеревшими лицами министров, ощупывая их роскошные шубы. Патрулировали город. Просто делали революцию. Революцию во имя мира и справедливости.

Евлампий убедил Макара, что если началась на всех фронтах демобилизация, то она не минует и их. Тогда они уедут чистыми и смогут честно смотреть в глаза людям.

– А мы и без того можем смотреть честно. Мы сделали все, что смогли, – пытался доказать обратное Макар.

– Потерпим, еще немного осталось. Мне даже интересно стало, чем же это кончится?

– А тем, что мы с тобой, и вся Россия – на краю пропасти, полетим туда вверх тормашками, и вся недолга́. Полетим. Это точно.

В феврале 1918 года германцы нарушили перемирие и пошли в наступление. Макар записал у себя в тетради: «И еще раз повторяю, что Россия стоит на краю пропасти…» Макар видел ту армию, которая совсем недавно могла еще считаться армией, сейчас это был сброд в серых шинелях, усталый, перепуганный, который тут же бросал окопы и бежал от одного слова, что «наступают германцы». Продолжал запись: «Я говорил и говорить буду, что точно ее столкнут в пропасть. Была Россия – и нет ее. А я верил большевикам, я воевал с ними против царя и его ярыг. За мир воевал, но не ожидал, что этот мир будет не миром, а полным крахом для России. Ленин где-то прошибает…»

А Ленин-то об этом и говорил: «…Как вообще вышло так, что ни одно течение, ни одно направление, ни одна организация нашей партии не были против этой демобилизации? Что же мы – совершенно с ума сошли? Нисколько. Офицеры, не большевики, говорили еще до Октября, что армия не может воевать, что её на несколько недель на фронте не удержать.

Армии нет, удержать её невозможно. Лучшее, что можно сделать, – это как можно скорее демобилизовать её. Это больная часть организма, которая испытывала неслыханные мучения, истерзанная лишениями войны, в которую она вошла технически неподготовленной и вышла в таком состоянии, что при всяком наступлении предается панике. Нельзя винить за это людей, вынесших такие неслыханные страдания. В сотнях резолюций с полной откровенностью, даже в течение первого периода русской революции, солдаты говорили: “Мы захлебнулись в крови, мы воевать не можем”. Можно было искусственно оттягивать, можно было проделать мошенничество Керенского, можно было отсрочить конец на несколько недель, но объективная действительность все же прокладывала себе дорогу.

Это – больная часть русского государственного организма, которая не может выносить долее тягот этой войны. Чем скорее мы ее демобилизуем, тем скорее она рассосется среди частей, еще не настолько больных, тем скорее страна сможет быть готовой для новых тяжелых испытаний… Это был шаг правильный. Мы говорили, что удержать армию – это легкомысленная иллюзия…»

Ленин был прав, утверждая, что для упрочения советской власти и укрепления обороноспособности Советского государства насущно необходим выход из войны, завоевание мирной передышки и скорейшая демобилизация.

В дивизии генерала Хахангдокова началось полнейшее разложение. Гаврил Шевченок вырвал из этой дивизии полк единомышленников и повел его в Петроград, чтобы потребовать от правительства их увольнения, они, мол, дома будут защищать советскую власть. Никто им не возражал, никто не удерживал. Людям был нужен отдых. Малая передышка, чтобы всё обдумать, все соразмерить. О судьбе России подумать.

В приграничном Гродеково полк встретил будущий атаман Уссурийского казачьего войска Колмыков. Встретил без построения и музыки, чем немало оскорбил казаков и самого командира. Атамана информировали о большевистских настроениях полка и самого Шевченка.

Здесь уже работал в меру своего здоровья Иван Шибалов. Он помогал Колмыкову наладить штабную работу. Не удивился Шибалов, что Шевченок стал красным, он и себя считал чуть красным. Сейчас разберись: кто большевик, а кто не большевик. Не удивился и тому, что Шевченок – командир полка: храбрости не занимать, драться умеет, научится командовать и полком. Спросил Шевченка о судьбе Устина Бережнова, тот коротко рассказал о неудавшемся расстреле и дезертирстве Бережнова. Огорчил Шибалова.

Колмыков сразу невзлюбил новоявленного командира полка. Частые ссоры, разногласия. Пытался Шевченка подвести под расстрел – не удалось. Было ясно, что эти двое не разойдутся так просто.

А события нарастали, Россия жила тревожной жизнью.

В трудном положении оказались Устин Бережнов, его друзья. Снова фронт, затем уход с фронта, где полковник Иванов пытался освободить Николая II и его семью, но был бит, откатился. Устин Бережнов хотел увести роту на родину, но Иванов отговорил.

– Если где и есть власть большевиков, то только во Владивостоке. Здесь же, в Сибири, она чуть жива. Значит, надо начинать с Сибири. Пойми, Бережнов, там тебя тотчас же схватят как корниловца, как монархиста. Ты не Ромашка или Туранов – те могут затеряться в толпе, а тебя знают тысячи солдат-большевиков. Во Владивосток приехали большевики из Канады, Австралии, Америки. Там они сильны. Здесь мы без труда поставим власть монарха.

– Монарха нет.

– Была бы власть – монарх найдется. И въедем мы с тобой в Первопрестольную на белых конях. А там по домам – и будем курей разводить.

– Если будем въезжать так, как въезжали с Корниловым, то простите бога для, – колебался Бережнов. В бою – черт, а в жизни податливый на уговоры человек. Понимал всю авантюрность Иванова, но ничего поделать с собой не мог. Любовь к монарху, ненависть к большевикам, которые расстреляли монарха, многое затмила, запутала и закрутила.

Пётр Лагутин и Валерий Шишканов вернулись в волость. Вернулись победителями. Пока здесь обошлось без крови. Хотя Семен Коваль требовал от Степана Бережнова схватить большевиков, развернуть свои дружины и до последнего издыхания защищать свободу и анархию. Бережнов ответил: