– Отошел? Добре, можно открывать митинг и начинать агитацию за советскую власть. Только кого здесь агитировать? Охрану еще можно, а эти уже на сто рядов наши. Обратил внимание, что чехи хлопают ушами? При случае можно и убежать. Согласен?

– Да, – кивнул головой Шишканов. – Такой вольности я еще не видел в тюрьмах.

– Чехи говорят, что они цивилизованная нация, не то что русские, не будут чинить издевательства над заключенными, если они будут вести себя хорошо. Но и другое, что если кто-то убежит из камеры, то вся камера будет подвергнута репрессиям. Ещё подумаешь, бежать или погодить. Деньги есть? Тогда пойдем в лавку, купим махры. Есть и продуктишки, можно подкрепиться. Корм – дерьмо, но говорят, Общество Красного Креста по возможности подкармливает.

– Как вы попали в плен?

– Так и попал: перескочили мостик, а тут на нас чехи. Выщелкал обойму нагана, навалились, скрутили. Не тюрьма, а детский сад. Я уже кое-что изучил, расположение тюрьмы такое: первый этаж – это карцеры, грязные и сырые ямы, туда попадать не след, второй – камеры-одиночки, третий тоже, а наш уже общий. В одной из этих одиночек Костя Суханов.

– Как? Говорили, что он бежал.

– Нет, он не бежал, как говорят, даже не пытался бежать. А жаль. Убьют. Этот мятеж он и сейчас считает недоразумением. Не признавайся, что ты большевик, враз угонят в концлагерь на Вторую Речку, а уж там хана. Прикинемся мужичками-простачками, может быть, и выкарабкаемся. На Второй Речке каждую ночь гремят выстрелы, убивают большевиков. Вот тебе и цивилизация. Даже Красный Крест туда не пускают. Сюда же для него полный доступ.

– Много ли попало наших в плен?

– Очень много. Геройски умирали сучанцы. Они, хоть и вооружены были старыми берданами, долго сдерживали натиск чехо-собак. Много разговоров о геройстве Шевченка, он будто с остатками своего отряда долго осаживал белых. Потеснили японцы. Сволочи! И пока они будут здесь, поверь мне, нам не дадут ходу. Русский народ пришли защищать?! Как бы не так!

В лавке купили махры, копченой колбасы. Поели, закурили, прогуливаясь по двору тюрьмы.

К обеду пришла Груня с представителями Красного Креста, передали заключенным кружки, ложки, еду и белье.

Груня рассказала Шишканову, что красные отошли к Спасску, но ходят слухи, что и Спасск уже пал. Мало того, пала Сибирь, Забайкалье в руках Семенова, чехи всюду наступают. Что делать?

– Драться, Груня, драться.

– Но столь много лить крови – это страшно! На каторге и то было легче. А что здесь творится! Ловят большевиков, убивают подозрительных или сочувствующих из-за угла, насилуют, грабят. Слушай, я тогда хотела у тебя спросить про Устина, да так и не спросила. Где он?

– Видел я его несколько раз на фронте. Герой, весь в крестах и медалях. Но он не с нами, если жив. Он монархист до последней волосинки.

– Не может быть. Он такой добрый, такой человечный!

– Таким он и остался. Разве монархист не может быть человечным и добрым? На Николая II говорят, что он тоже был добрый и человечный, не был тверд, не был властелином. Потому, мол, и запустили Россию, что жили без кнута и розг. А будь Николай таким, как Иван Грозный, Пётр I и ряд других царей, мол, Россия бы шла другим путем. Говорят и такое, что война тоже началась по его доброте. Мол, на Сербию напала Австрия, а Россия заступилась, объявила всеобщую мобилизацию. Германия то же сделала, а затем объявила России войну. Всё это было так. Но только Германия давно была готова к этой войне, а Россия еще дремала. Вот тебе и доброта. Иная доброта граничит с глупостью. Устин, возможно, еще не растерял своей доброты, не озверел, но то, что он глуп в доброте своей, я в этом совершенно уверен. Неужели он не может понять, что монархии не будет и быть не может? А раз не понял, значит, глупец.

– Можно подумать, что большевики – до единого умники? Ваш Никитин вошкался с разной сволочью, оставил наших без оружия. Умен, очень умен! Теперь оружие добываем у воров и проходимцев типа Кузьмина.

– Какого Кузьмина?

– Вашего, ивайловского. Он сейчас, наверное, самый богатый человек в этом городе. Вся Миллионка[68] в его руках, все воровские притоны под его властью.

– Не горячись, я не осуждаю Устина. Даже больше, мне его по-человечески жаль. Случись с ним беда, то первый пойду на выручку. В такой мешанине может и умный запутаться. Таким, как Устин, надо помогать, открывать глаза на события, чтобы они были с нами, а не против нас. Скучаешь?

– Как сказать? Замужем я, чего же скучать? О прошлом скучаю, так это понятно. По каторге не будешь скучать, а чуть светлинки, вот и скучаешь. Теперь я не Макова, не Безродная, а Глушакова. Он большевик. Я тебе о нем говорила. Вот и решили мы, что тебя надо выручать отсюда. Ни в чем не признавайся, тебя тут никто не знает: мужик, и всё тут. Мы твои знакомые, мол, жили в деревне, на постое стояли. Выкупим под залог. Говори всё, что хочешь, только не правду. Это приказ большевиков подполья. Понял?

– Кажется.

– Добивайся допроса. Взят по принуждению красных, хочу жить мирно. Деньги? Деньги есть. Человек дороже денег.

– Будь здорова! – поцеловал Груню.

– Нечего целовать. Все, камер уходит! – зашумел чех, но, когда Груня положила ему в ладонь золотой, отвернулся и больше не кричал.

– Деньгами можно любому глотку заткнуть. Но их мало. Надо оружие покупать, своих выкупать. Доктор обещал подержать тебя в больнице подольше. До свиданья!

Но на второй день Шишканова перевели в камеру. Чешский доктор нашел его здоровым. Чехи-большевики предупредили Шишканова, чтобы был осторожен: в камере есть шпион.

Разносили жидкую баланду. Но есть было можно. Даже кое-кому попадались косточки. Часто заходил в камеру чешский доктор. Спрашивал о здоровье, есть ли чай, кипяченая вода, дают ли горячий суп.

Могилев сердито иронизировал:

– Чехи – культурная нация, даже в тюрьме порядок, о нас заботятся. А с другой стороны, разве не чешские легионеры объели хвост русской революции в Сибири и на Дальнем Востоке? Но видит бог, что они тем хвостом и подавятся. Обещают нас отпустить, защитить, но, как все культурные люди, дипломатически врут и ищут повод, чтобы списать нас в расход. Боятся молвы народов.

– Ты всех чехов не смешивай со всеми чехами, – с обидой заговорил чешский коммунист Николи. – Я доктору Шебестови фигу показал. Я ему сказал, что не вам нас судить, пусть нас народы рассудят. Мы служим трудовому народу, а не вам, куцым псам. Хотел на фронт отправить, но я ему на это язык показал. Грозил бросить в концлагерь. Но придет час, мы с доктором Шебестови ещё поговорим. Вот если они культурны, то сделали бы нам вошебойку, заедают, – гремел чех.

Чехословакам грозил полевой суд, который работал в Иркутске. Большевиков там расстреливали, других отправляли на фронт, тем самым пополняли чехословаками партизанские отряды.

– Будет нам суд. Но моя смерть ничего не значит. За мою смерть враги заплатят сполна своей же кровью.

Николи был уверен, что его расстреляют.

– Но другие, другие не забудут Николи, они покажут всем Шебестови, как можно обманывать чешский и словацкий народ. Не чехи и словаки пошли на русских войной, а отбросы, которые сумели обмануть наших братьев. Но, видит бог, скоро наши поймут и поднимут оружие против Шебестови, Гады, Дитерихса и других.

27 июля 1918 года, «Правда»: «Мировая бойня хищников крупного капитала вступает сейчас в новый период своего развития. До сих пор победоносной стороной был империализм Германии. Сейчас шансы на успех совершенно определенно увеличиваются у “союзников”.

Америка вводит все новые и новые резервы. Австро-Венгрии как боевой единицы не существует. Немцев все более и более теснят на Западном фронте франко-англо-американские войска.

В связи с этой коренной переменой меняется и все международное положение. А вместе с ним видоизменяется то положение, в котором находится наша Советская Республика.