Догорала осень. Солнце уже без натуги грело остывающую землю. Обленилось. В небе тоскующий крик лебедей, гусей, журавлей. Оголилась тайга и в своей оголенности осиротела. Только тёмные купы кедров, елей и пихт продолжали радовать глаз вечной молодостью, вечной зелёностью. Там тот же запах хвои, та же сушь и первозданная тишина. Еще можно полежать на взлобке, понежиться на солнце, забыть обо всем, чем переполнен мир, души людские, чем жива эта колготная земля.

Где-то война, а здесь покой, добрый покой, если всё забыть. Но разве можно забыть то, что на западе умирают люди, то, что мир сместился со своей оси?

Пытался представить себе войну и Алексей Сонин. Не мог. Видел в ней что-то, похожее на кулачный бой, но где не только ивайловские мужики пошли на каменских, а миллионы таких Каменок и Ивайловок стоят – стенка против стенки. И нет там чести и праведности, как в кулачном бою, то смертельный бой, бой кровавый.

Не угомонился Алексей Сонин после двухнедельной отсидки в бане. Еще злее стал. Себя он не считал и не считает праведником: он мог обмануть купца, приласкать гулеву́ю бабу, но, чтобы украсть чужое, положить в рукавицу свинчатку в кулачном бою – такого не водилось. Рычит от бессилия, что не может остановить войну, заставить замолчать орудия, остудить винтовки, осушить кровавые реки.

Вот уже третий месяц тянется война, третий месяц подтягивает Алексей Сонин тяжёлые гири часов, что безлико отсчитывают время. Не любит эти старые часы Сонин. Они тарахтят, как его разбитая телега. Всё в этом доме стало старым: телега, часы, кровать, сам стар. Но не затух бунтарский дух. Правда, душа как-то постарела, стал мудрее. Пишет сын Макар, что генералы – дураки, о том же пишет Пётр Лагутин. Только Устин полон бодрости и уверенности, что германец будет побит, надаем, мол, по шее вражи́нам. Как там любимец Коршун? Тоска… А часы стучат, стучат, спать не дают, отсчитывают время войны. Не спит Алексей, после полуночи ставит зарубку на стене. День прожит. Читает Святое Писание, Златоуста, Евангелие, жития святых, что-то ищет там: себя ли, пороки ли в святости. Похоже, готовится к большому бою со Степаном Бережновым. Ставит на чистом листе бумаги первые буквы, затем слова: «Человек – творец зла. Эта война не закончится войной держав, эта война станет продолжением войн народных. Быть люду битым, царям – изгнанным…»

Боится Сонин народной войны, считает, что она пострашнее будет войны держав. Если там дерется германец с русским, то здесь будут убивать брат брата, сын – отца. Это совсем противно разуму.

С фронта шли письма, но узнать в них правду было невозможно: помарки, вырезки, что и как – не понять.

Пока же Сонин подтягивает часы, ворчит, что люд мельчать стал.

И вдруг зашумела, заколготилась долина. Кто пешком, кто вскачь на конях устремились в Ивайловку – вернулся с фронта Валерий Шишканов. Но ведь он должен быть на каторге? Нет, пришёл с войны, изранен, худ, в чём только душа держится. Знать, плохи наши дела. Бегут бабы, мужики, чтобы собрать сход, послушать фронтовика.

– Он крамольник, это уж точно!

– Но какая крамола на войне? Крамольники, как наш Сонин и его дружки, – те супротив царя и войны. А Шишканов был на войне, ежли у него и была крамола, так война выбила, значит, скажет правду.

Запретить сход. Народ не должен знать правду – решает начальство.

– Запретить! – гремит своей саблей-селёдкой срочно прибывший в деревню становой пристав Рачкин.

Но где там! Шишканова на руках вынесли на сходное место и потребовали правды.

– Правды хотите? – усмехнулся Шишканов. – От пуль и снарядов не прятался. Воевал, как все. Когда мы побеждали, то радовался со всеми; бежали – огорчался, как и другие. Кого видел? Мне повезло, видел многих. Устина Бережнова. Он георгиевский кавалер полного банта, четыре креста, золотое оружие. Командир, офицер. Любят его солдаты за храбрость и ум. Когда меня посекло осколками, он первый прискакал проведать меня. С ним ли Коршун? С ним. Вместе воюют. Написал наскоро письмо и просил, ежели я выживу, прочитать вам, землякам. Могу прочитать: «Поклон вам, земляки и люди таёжные! Воюем мы ладно, не срамим чести русского солдата. Бывает, что бьют нас германцы, потом мы их. Война – это не кулачный бой, надсмотрщиков нет. Но война эта – правая. На нас первым напал германец и хочет полонить нас и нашу землю. Самое опасливое, что приметил я в наших солдатах, что они начали роптать на царя-батюшку и войну. Таких мало, но они есть. Их подбивают против войны социалисты и всякая шушера, коя боится воевать, требует кончать войну. Таких мы излавливаем и отправляем в дальние места. В нашей дивизии изловили двух, устроили самосуд и пустили в распыл. Мы готовы биться за нашу матушку-Россию до последнего вздоха. Что и делаем. Устин Бережнов».

– Герой! Молодец! Такой не даст полонить Россию.

– Раз напал германец, нечего с ним кочевряжиться.

– Верна-а! Устин и раньше подавал добрые виды на вояку, – зашумели в народе.

Степан Бережнов, преисполненный гордостью, тайком утёр слезу: сын, его сын – герой. М-да.

Алексей Сонин кисло поморщился, хотел пробиться к Шишканову, чтобы взять письмо, но его уже опередила Саломка.

– Эк его заносит. Ослепили кресты царские. Не получил бы дубовый крест, – проворчал Сонин.

Шишканов достал другое письмо.

– Эти письма больше от каменских ребят, потому как наши ивайловские парни сплошь безграмотны, а ротному писарю не всё можно доверять. Вот пишет Пётр Лагутин, побратим Устина. Обоих знаете. Слушайте: «…Это не война, это кровавая бойня, кою задумали наш царь и генералы. Бойня, кою задумали враги мира. И мы в этой бойне, ждём, когда топор мясника опустится на наши шеи. Ждём каждый час, каждую минуту. И нам страшно, потому что мы серы. Мы голы, мы безоружны. И не столько нас умирает в окопах, сколько умирает в лазаретах от простуд, сырости, голодухи. Большая половина генералов – изменники. Царь – полудурок. А главнокомандующий, хоть и есть что-то в голове у великого князя Михаила, давно запутался в делах военных. Мне сдаётся, что спроси его, как дела идут на таком-то фронте, то он в точности не ответит, потому как велика Россия, велик фронт, а генералы врут о своих победах, так что не знают, победители они или побеждённые.

Застряли мы с Федором Козиным и с моим побратимом Устином в Галиции. Сидим, ждём часа, когда генерал Брусилов накопит оружия и снарядов, чтобы начать наступление. Потеха!

Война эта непонятна солдату. Затеяли её буржуи, чтобы через нашу кровь себе мошну набить. Идут разговоры, что сам царь хотел через эту войну подавить нарастающий бунт в народе. Но выходит наоборот: народ стал злее. Обозлился и солдат, ить он тоже из народа. Бунта не миновать, потому как здешний народ живёт скудно и бедно, земель нету, все у помещиков. Мужик жнет, а помещик трубку сосет, первый голоден, второй сыт и пьян, и нос в табаке. Несправедливо то.

Много солдат уходят в плен, дабы живу остаться. Такое нами осуждается. Еще больше солдат дезертируют, образуют отряды и грабят своих же. Таких банд много в брянских и других лесах. Это тоже худое дело. Но будь царишка умнее, то он бы кончал войну немедля и что-то бы придумывал, что-то решал, ибо сам народ может кончить войну…»

– Крамола! Прекратить чтиво! – заверещал Рачкин, до него только что дошёл смысл письма, а вначале даже поддакивал.

– Вот кого ты взрастил, Исак, – усмехнулся Бережнов. Он радовался и огорчался, что Пётр льет воду на мельницу социалистов. А радовался тому, что его мысли подтвердил солдат. Будет революция, будет народная война, значит, надо с еще большей силой готовиться к схватке, чтобы раз и навсегда поставить здесь свою республику, свою новую Выговскую пустынь. Жить без властей, жить своим тесным миром. На кой ляд сдались эти власти?

Исак Лагутин ответил:

– Праведно говорит сын, войну надо кончать. Мало воевали, а уже много перебили люду.