– Ха-ха-ха! Еще не то скажешь, когда острая сабелька зависнет над твоей шеей. Прощай! Ха-ха-ха!

Евтих Хомин – порождение Макара Булавина, похоже, был рад войне. Он богател, он надрывался. Его огромный дом, что высился над Ивайловкой, превратился в каторжную тюрьму. Сам Евтих, еще более располневший, побуревший, стал подобен гигантскому медведю, которого вдруг поставили начальником этого злосчастного места. Его рык слышали и дальние соседи. Он начинал рычать с первого пения пташек и замолкал, когда уже над деревней стояла полночь.

Дети, их мать Анисья, измотанная заботами о многочисленном семействе, как пчелки, сновали по двору: одни доили ораву коров, другие чистили конюшни, третьи пасли в поле табуны коней, четвертые бежали на мельницу…

Что там подворье Андрея Силова, что его крики, которые осуждает Арсё! Здесь то и дело свистела плетка, кто-то сдержанно вскрикивал, затем слышался топот ног, сопение.

– Мать вашу, дармоеды! Бегом гони! Сенька, ты – коров! Еще снега нет, попасутся на старой траве. Зинька, ты – коней. Берданы прихватите, в тайге дезертиры, хунхузы, чуть что, то палите не глядя. Вняли? Вот вам для почитания родителей! – свистела плеть, обвивая худые плечи.

– Дай им хоть поесть, ить голодных гонишь! – стонала Анисья. – Ну, что за жисть, никому продыху нету! Провались всё пропадом!

Взмах плети, и Анисья поспешно убегала в дом.

– Выбрось им по куску хлеба, и будя! – ревел вслед Хомин. – Один подоит корову, второй кобылу – и сыты будут. Нет, так кедрову шишку полущат. Васька, ты дуй к работникам на мельницу, чтобыть там был полный порядок! Еремей, а ты дуй на заездок[39], там Сенька сидит, поди, уже обожрался рыбой. Коня запряги, рыбу – сюда, да за икрой присмотри, чтобыть ни одна икринка не упала на дорогу. Шевелись! Минька, бери девок и дуйте в кедрачи, ночью был ветер, должно много шишек навалить. Сваливайте в кучу, а уж потом будем молотить, не то набегут чужие, из-под рук повыхватывают. Хватайте больше, без баловства у меня! Хлеба? Орешек сытнее хлеба, на подножном корму проживете.

Все пятнадцать душ разогнаны, все ушли, кто хотя бы мог поднять кедровую шишку. Шестнадцатый – Евлампий – на войне. К тому же подходит и Зиновий. Надо подкупить фельдшера, чтобы забраковал парня.

Евтих шел в дом. Анисья спешно поставила на стол таз с наваристым борщом, в котором плавал огромный кусок мяса. Встала за плечами одичавшего мужа. Вытирала кончиком платка набегавшие слезы. А слезы катились, катились.

– Цыц! Чего там всхлипываешь?

– Я молчу. Молчу, чего тебе еще надо? Господи, дети не кормлены, не поены, всех прогнал. Когда это кончится, Евтих? Не дети стали, а заморыши. Господи, прости мне мои шалые думки, знай, что так будет – передушила бы всех при родах. Будь ты проклят, Макар Булавин! Перевернуться бы тебе в гробу за то, что дал моим детям и мне такую житуху!

Удар пудового кулака отбросил Анисью к двери.

– Бог тебе в помощь, господин Хомин! – ввалился в дом Вальков. Перешагнул ногой Анисью, будто чурку с глазами. – Рано начал робить, рано. Роби – это дело твое. Бабу бить – одна услада. Я тоже свою хлещу почём зря. Добрее и милее делается. У меня к тебе дело.

– Какое еще дело? – медленно повернулся Евтих, вгрызаясь в кусок мяса.

– Триста пудиков пшеницы надо перемолоть. Попёр хлеб в цену. Лови птичку на лету!

– Плата золотом. Время тревожное, мало ли что. Согласен, господин Вальков, али как?

Эти двое друг друга называли только «господами», на потеху мужикам.

– Да уж куда от тебя денешься, согласен. Значит, можно гнать работников на мельницу?

– Ишь, торопыга. Хотя гони, сам счас буду. А нет, то Васька все честь по чести примет.

– К столу бы позвал, что ли?

– Много на чужое застолье найдется. У тя своего невпроворот.

– Где детва-то? Разогнал уже? Верна, всяка пчелка должна нести медок в свой улей. Но смотри, господин Хомин, как бы они тебе горлянку не перепилили. Дети счас пошли шалые. Прощевай!

Евтих наелся, сурово сказал:

– Ужиной покормишь, но не дюже. Сам горшки проверю. И нишкни у меня!

А в доме пустота, будто здесь сроду детей не водилось.

Ведет Минька девчонок по кедрачу, купают они свои подолы в инистой росе, как голодные медвежата, хватают шишки с земли, грызут орехи, чтобы хоть чуть утолить сосущий голод. Жуткая жизнь, каторжная жизнь…

Взошло солнце, брызнули золотистые нити среди стройных кедер, березок, кленов, заиграли веселые зайчики, довольные, сытые. Дохну́л ветерок, качнулся настоенный на хвое воздух, отряхнулась роса на плечи детей, они зябко поежились в своих рваных зипунишках. Не видят они всей прелести утра, но увидели, как свисла тугая лиана винограда с кедры, а на ней синие, росные гроздья. Наперегонки, как волчата, ринулись к дикому винограду, тянут, рвут лиану, запихивают холодные ягоды в рот: кто больше, кто быстрее. Кислота и оскомина во рту, в животе рези.

– Будя, давайте собирать шишки. Тятька увидит, то будет вам на орехи, – заворчал Минька и первым бросил в мешок шишку.

Стоголовый табун отборных коней притих у рощицы. Дремлет после ночной пастьбы. Вожак-жеребец положил голову на холку молодой кобылице, закрыл глаза, спит. Но уши его чутко стерегут тишину. Комаров уже нет. Кони лоснятся от измороси и сытости. Скоро за конями приедут купцы, скупят всех жеребчиков, они пойдут на войну. Кобылиц и племенного жеребца Евтих не продает. Снова посыплется золото в кубышку Евтиха. Но от этого не будет легче Зиновию, Ваське, будет тяжелее. Отец с каждым годом делается всё злее и страшнее. Все живут впроголодь. Сам же жрет за семерых да еще приговаривает: «Оттого я и сильный, что отродясь досыта не ел. Счас можно и поесть. Учитесь у отца, и будете здоровы и сильны. Зиму – на репе, весну, лето и осень – на травах. Есть на ночь тягостно, с утра лихотно. Цыц у меня…»

Крадется к кобылице Зиновий с туеском. Не всякая подпускает. Доит. Потом жадно пьет густое и сладкое молоко. Но чтобы утолить голод, надо четыре-пять кобылиц выдоить.

Стонет от безвыходности Зиновий. Косится на бердану. В голове задумка – убить отца. Убить, и самому досыта наесться, других накормить, а там хоть сто каторг. Зреет черная мысль. Растёт.

Сенька – погодок Зиновия – доит корову и живет той же мыслью: когда сдохнет отец. Он еще не дозрел до того, чтобы убить отца, но скоро дозреет.

А Хомин, не ведая об опасности, метался по своему обширному хозяйству: то он на паровой мельнице, то на паровой молотилке, то у коней, то у коров, которых тоже несметное стадо, – но эти коровы мясные, под нож скоро пойдут; то в мастерской, где мастера-работники гнули полозья, делали сани, колеса к телегам, телеги двух видов изготавливали. Это все Евтиха Хомина, каждый работает на него. Полоз к саням – рубль, каждый сноп – тоже копейка, которая тянет за собой рубль. Рубли, рубли, рубли, золотые десятки, пятерки серебряные – бумажных Евтих не признает. Так надежнее, так вернее. Плевать хотел Евтих на сберегательные кассы, свои деньги он в заветном месте сбережет. На эти рубли надо бы спасти Зиновия от войны… Нет, не будет спасать он сына. Чать, не пропадет. Бросать золото кому-то? А там Ваську надо будет спасать. Сенька, тот явно негож для войны: хил, плоскостоп. Э, пусть идут на войну – меньше ртов. А пока пусть куют деньги. Забежал в кузницу. Здесь малиновый перезвон молоточков – тоже куется деньга для Хомина. Плуг починить? Можно, гони пятерку, нож отковать – рупь. Деньга к деньге клеится. Жаль, что жизнь человеческая коротка, так бы можно и в знатные выбраться, горы подровнять и хлеба́ там засеять. Должен успеть еще многое сделать, ежели что…

И успевал Евтих Хомин хапать, рвать, держать детей и работников в черном теле.

Помнит Зиновий, как уходил на войну Евлампий. Они тогда строили новый заездок. Евлампий не заметил отца, вяло бил по колу, загоняя в дно реки. Плеть обвила его плечи. Вскрикнул Евлампий, схватил кол и бросился на отца. Рослый, пожалуй, уже мало в чем уступал в силе отцу. Но Евтих увернулся от кола. Ударил под дых, и Евлампий покатился по земле. Отец, пока сын не потерял памяти, сёк и сёк непослушника.