– Что посоветуешь нам?

– Пока ничего. Если по разумности, то вам бы надо простить все грехи и вызывать из тайги к мирной жизни. Ну было, была кровь, так кто ее не проливал.

– Эх, Федор, так и не получился из тебя большевик, – с грустью проговорил Устин. – Будь я на твоем месте, то другим бы голосом заговорил.

– Например, убил бы себя, Журавушку? А кто меня спас однова? А потом, как еще надо понимать, большевик и не большевик? Есть большевики, которые только горло дерут, а в душе у них и крупинки добра нет. Я считаю, что тот настоящий большевик, который за всю Россию душой болеет, за всю Россию думает. А если порой и говорит правду-матку, от которой кому-то не по душе, то это еще не значит, что он враг народа. Наоборот, он друг народа, он душа России.

– Ха-ха! Федор Андреевич, не сносить тебе головы. У большевиков будто бы есть особая дисциплина: если кто-то и прав, то должен подчиниться неправому.

– Нет такой дисциплины, ее придумали именно те, кому не столь дорога Россия. А кому дорога, тот без боли на всё смотреть не может. Объявлена кулаку война. Я против такой войны. Ежели бы с ним обойтись по-доброму, то и он бы пошел с нами. Но его гонят, его обирают, где же правда-то? Где человечность?

– Да, Федор, несдобровать тебе, быть тебе вместе с нами, – проговорил Журавушка.

– Нет, Журавушка. Я буду говорить то, что у меня на душе, но не то, что идет не от души, по чьему-то приказу. Пусть будет идти тот приказ даже из центра.

– М-да. Едва завершили революцию, уже есть оппозиция. Обычное дело. Я верю тебе, Федор, очень даже верю. Сына твоим именем назвал, хотя в Святцах оно далеко стояло от его дня рождения. Но ты не гоноши́сь. Сейчас идет у вас борьба, могут в той борьбе и тебя скрутить, смять – и сгинешь. Нам с Журавушкой уже терять нечего. А тебе надо приобретать, руды искать на благо России. Как там убили Ванина? На тебя кивают.

– Отец убил. Думал карты его прихватить. Да не вышло. Его нет, теперь на меня валят. Уже пишут письма в край, уже и прокурор меня допрашивал, следователь доискивался. Но что с меня взять, коли я не виноват.

– Потом завиноватят. Это уж точно. Найдутся и свидетели. Потому будь осторожен, – предупредил Устин. – Тихо, кто-то сюда топает! – насторожился Устин. – Хе, так это же бандиты Кузнецова. Где же сам?

– А то ты не знаешь, что сам стал ходить позади отряда, с ним Хомин, Мартюшев и Вальков-старший, – прошептал Журавушка.

– Может быть, их пропустить? – вопросительно сказал Устин.

– Как же ты их пропустишь, если они прут на нас, – ответил Силов.

– Эх, была не была, порадею еще разок для России, – оскалился Устин. – Не ради того, чтобы простили, а чтобы меньше сирот оставалось на земле, – и вскинул винчестер.

Заговорил он в его руках, зачастил, ни одна пуля не уходила мимо. Все в цель, все в людей. А тут начали стрелять Журавушка и Федор. Бандиты бросились назад, оставляя убитых и раненых. Ушли.

Бережнов махнул рукой:

– Не будем подходить, пусть их сдыхают.

Увел друзей.

– Вот и попантова́ли, Федорушка. Навалили мяса ладно.

– Непонятный ты человек, Устин, – с шумом выдохнул Силов.

– Будь я понятный, то всё было бы проще. Пошел бы либо с вами, а нет, так давно бы уже был за границей, не стал бы рушить дружбы с белыми. В тебе тоже непонятного много: победили, а не радуешься.

– Бандит стрелял в бандитов.

– Меня сделали бандитом, а те того сами захотели. Разница есть? Думаю, что есть.

– М-да… Но и страшно же ты стреляешь. Покатились, будто городки начали сбивать, – сел на валежину Федор, руки его мелко дрожали. – Об этом я скажу нашим, чтобы простили тебя.

– Не надо, Федор, мне прощения. Сказал же, не ради прощения колочу бандитов, ради того, чтобы меньше сирот было на земле. Ну, прощай, «понятный человек», – с некоторой иронией проговорил Устин.

– Прощайте, друзья. Легко и мне стать бандитом: увидит кто-то вместе с вами – и готов бандит. Легко у нас делают бандитами. У Кушнаря хотели отобрать серебро, а он не отдал. Схватился с чоновцами, одного убил, бежал в тайгу, вот и готов бандит. Э-хе-хе.

Ушел Силов, побратимы проводили его грустными взглядами. Повернули в ключ и скоро тоже растаяли в тайге.

Силов сел на валежину, задумался.

– Сколько еще вот таких неприкаянных будет мотаться по земле? Жаль побратимов. Скажи, что они постреляли бандитов, тут же скажут, мол, выслуживаются, хотят вымолить прощение у властей. Прав Устин, не надо за него заступаться. Меня запросто могут подвести под топор, мол, заодно с бандитами. А потом попробуй открестись. И без того кое-кто зверем смотрит на меня. Отца винят, что, мол, тоже не по своей воле пошел в партизаны, а по нужде. Даже ежли и по нужде, то дрался, как и все, а порой и лучше других. За его голову пять тысяч золотом давали. Добрая деньга, ежли считать, что голова человеческая ничегошеньки не стоила. Разве что цену патрона и пули. Только-то. Мир был путан и, кажется, еще больше запутывается, – поднялся и побрел дальше становиком, внимательно осматривая выходы горных пород.

Минул еще год, в котором Саломку, да что Саломку, старшенького Федьку и даже малого Луку пытали чоновцы допросами, даже сманивали детей конфетами, чтобы рассказали, где скрывается отец. Но те заладили одно, что не знают где он, что тятька перестал домой ходить.

Пришёл май. Добрый, душистый, таежный май. В 1924 году правительство объявило бандитам амнистию: кто выйдет и сдаст оружие, прекратит дальнейшее сопротивление, тот будет прощен. Но нескоро добралась амнистия в тайгу. А пока добралась, здесь случилось страшное для горянцев.

В деревню ворвался Петров. На часах стоял Дмитрий, снова придремал. А Петров с отрядом ночью влетел в деревню. Окружили ее. Устина в деревне не было. Он ушел на пантовку, Журавушка остался дома.

Запылали факелы со всех сторон деревни, начали сходиться. Журавушка бросился в сарай, но был замечен, не успел вскинуть винтовку, как тут же был сбит с ног. Руки завернули, скрутили, как спеленали. Ворвались в Устинов дом. Пусто, даже детей и Саломеи не было в доме, они ночевали у стариков, ее родителей.

Утром Петров арестовал Степана Бережнова, Мефодия Журавлёва, Журавушку и погнал их в сторону Чугуевки. Никто из арестованных не кричал, не пытался протестовать. Сын бандит, значит, отец тоже, если укрывает сына. Все правильно, вопить нечего. Молча, со скорбью в глазах провожала деревня арестованных. Все знали, что этим сюда больше не вернуться. Но никто не плакал, никто не стенал.

К старику подошла Меланья Бережнова, мать Устина, перекрестила мужа, сказала:

– Прости, муже, ежли что не так.

– Бог тебя простит, – перекрестил Степан Меланью. – Прощайте, люди! Устина берегите. Он праведен, он честен, не то что был его отец, – как уже о мёртвом, говорил о себе Бережнов-старший.

– Прости и ты нас, ежли чем досадили, – за всех ответил Сонин.

Перецеловались. Ушли. Чоновцы смотрели и удивлялись мужеству и спокойствию этих людей. А Петров не удержался и спросил:

– Неужели вы смерти не боитесь?

– А чего ее бояться? – бросил Бережнов.

– Но ведь жизнь – это жизнь, а смерть – это смерть.

– Смерть – это и есть продолжение жизни. Я что хотел, то успел сделать в этой суете. Пусть не всё ладно, но всё же успел. Захоти, мог бы сделать больше. Но разум оказался сильнее хотения. А вот ты боишься смерти, потому что не веришь в бессмертие людское. Мол, тленом будешь. А я не буду, – гордо закончил Бережнов.

Устин пришел в деревню. Узнал о беде, бросился в конюшню, быстро оседлал Коршуна: догнать чоновцев, отбить своих, спасти, спасти! Пустил Коршуна в намёт. Позади грохнул выстрел. Коршун будто обо что-то споткнулся, сбился с бега, начал заваливаться на бок. Устин успел спрыгнуть, конь упал. Оглянулся назад, а там спокойно перезаряжал винтовку Алексей Сонин. Зарычал, выхватил маузер, бросился на тестя.

– Ты, ты убил моего коня! Такого коня! Зачем?