Кто-то кашлянул. Хоть и закрытый был суд, но здесь сидели свидетели: Лапушкин, Шевченок, Лагутин. У кого-то из них запершило в горле.

Сел, опустив голову. В зале шум, покашливание.

– Встать! Суд удаляется на совещание!

Долги часы тягостного ожидания, которые, почти не шевелясь, провел на скамье подсудимых Устин Бережнов. Люди уходили курить, о чем-то переговаривались и даже смеялись. Смех заставлял вздрагивать Устина. Он не мог понять, как это можно смеяться, когда у человека, сидящего на скамье, решается вопрос жизни и смерти. Слышал смех и Петра Лагутина, он рассказывал что-то смешное. И это называется побратим?

– Встать! Суд идет!

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Устину Бережному сразу же представилась небольшая полянка в тайге, Мартюшев, который гордо вскинув голову, стоял перед ними; читающий приговор Пётр Лагутин, чекисты, которые держали винтовки на боевом взводе. А вокруг трупы, много трупов, запах крови… Он уже не слышал приговор суда. Видел тот час, тот день. Всходило солнце. Оно большое, умытое, медленно выползало прямо из сопок. Скоро и его ждет…

– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, суд постановил…

…Чекисты не бросили трупы на съедение зверям и зверькам, а долго и потливо копали на боку сопки яму, большую яму, выкопали, начали стаскивать туда трупы. Откуда же они взяли лопаты? Ах да, кто-то ходил на тракт и принес оттуда. Значит, те, кто давал лопаты, те знали уже о расстреле? Будут ли знать о моем расстреле?

– Статья…

Устин не слушал номер статьи, он ждал, когда прозвучат слова: «Приговорен к высшей мере наказания – расстрелу…»

– Суд постановил…

«Что же он постановил?»

– Два года тюремного заключения…

«Да это же не обо мне. Два года, кому же присудили два года тюремного заключения?»

– Подсудимый может обжаловать заключение суда…

И как же страшно слушать эти четкие, казенные слова. В бою куда проще. А здесь… Здесь по бокам стоят два милиционера, положили руки на кобуры…

– Подсудимый Бережнов, вы согласны с постановлением суда?

– Да, согласен, – вяло проговорил Устин.

– Увести подсудимого…

«Значит, не расстрел. Ах да, два года тюремного заключения. Но почему меня не приговорили к расстрелу, как того просил прокурор?»

– Да очнись ты, Устин Степанович, – тряс за плечо Лапушкин.

– Все хорошо, два года – не вся жизнь. А потом это надо, очень надо, а почему – ты позже поймешь, – гудел Шевченок.

– Можно было бы оправдать, – хмуро проговорил Лагутин.

– Нельзя. Так надо, потому не гуди, – ворчал Шевченок.

– Очнулся. Теперь слушай, завтра в полночь тебя заберет с собой Лагутин. Ты должен встретиться с Саломеей. Эту встречу мы устроим в Чугуевке. Передохнешь дней пятнадцать – и снова к нам на отсидку. Понял? А то говорят, что Саломея чуть не застрелилась.

– Понял, – пришел в себя Устин, увидел, что он уже в своей камере.

– Жить будете в зимовье. Нет, никто вас охранять не будет. Винтовку дадим на всякий случай. Успокоишь. Дадим ей возможность приезжать сюда и жить с тобой. Будешь жить в трудовой колонии. Дело знакомое: земля, хлеб, овощи. Все это вы будете сами сеять, сами убирать, – спокойно говорил Лапушкин. – Ты просил тебе поверить, мы поверим. Если, когда ты отбудешь срок наказания, вдруг тебя позовем, то не шарахайся и не пугайся. Служить России ты обещал? Ну вот и договорились. Прощай! Кто знает, когда мы ещё встретимся.

– А ты куда уходишь, Костя?

– Уезжаю в Москву на учебу. Ты сам говорил, прости, что говорю «ты», так ближе и роднее, что следователь должен знать в сто раз больше подследственного. Вот и хочу всё это знать.

– Похвально, если так.

– Чего ты скис, когда читали приговор? – спросил Лагутин.

– А черт его знает! Встала перед глазами та поляна, как наяву. Тебя вижу, всех наших, убитых бандитов, смотрю, ничего не слышу…

– Бывает такое, – бросил Шевченок. – За прошлое не кори меня. Останемся друзьями. Меру наказания тебе вынесли самую малую, меньше нельзя было. Почему – тоже узнаешь потом…

– Прощай, Костя! Позовешь – сразу приду. К тебе тоже, Гаврило, приду. Дал слово, возвращать не буду. Главное, что поверили.

– А ко мне придешь? – усмехнулся Лагутин.

– А кто ты сейчас?

– Председатель райисполкома, Сланкина не избрали. Уехал злой на весь мир.

– Не успел опоганить Шибалова, – вставил Устин.

– Здесь дело темное. Шибалову дали один год, хотя он вины за собой не признал. А ты хорошо выступил. Это, возможно, повлияло на судей. Два года – не срок!

– Для меня, Петро, – не срок, а Шибалова и такой приговор может надломить. Ну ин ладно. Перемелется, отстоится, жить будем. Прощайте! Кажется, впервые за всё время я спать захотел.

Наконец-то закончились годы разлуки с семьей. Устин возвращался домой. Будто бы в мире ничего и не изменилось. Хотя нет, изменилось. Умер Ленин. Эту весть даже многие заключенные встретили не без содрогания. Кое-кто плакал. У Устина тоже катились слезы. Почему? На этот вопрос Устин и сам себе бы не ответил. Просто было ощущение, что что-то рухнуло, да и жалко было мудрого, сильного человека. Устин не считал себя слабым и любил сильных. Он был один из немногих, кто смог не только познакомиться с трудами Ленина, но и получить разъяснения грамотного и умного Ивана Шибалова. Не раз за время своей скрытной жизни в тайге Устин бывал в его двухэтажном доме-крепости на Ноте-реке, не раз беседовали они вечерами в охотничьем зимовье или у таежного костра о гражданской войне и мировой победе пролетариата. Жгучая ленинская правда проникала в его сердце.

Заключенные имели возможность читать газеты, книжки. Устин довольно часто общался с Иваном Шибаловым и даже славно пел в самодеятельном хоре, который тот организовал. Заключенные выступали с концертами в клубах Спасска. Пели романсы и хоровые песни. Шибалов сам писал пьесы и играл Ивана Грозного, Петра I. Когда один из главных актеров вышел на свободу, Устин стал исполнять роль жутковатого и шельмоватого Меньшикова. На смерть Ленина Шибалов написал пьесу, в которой Устин должен был играть роль Керенского. Хотя этот образ был ему несимпатичен, и он отказывался, его уговорили. Пьесу отрепетировали, готовились выйти на сцену, но играть ее запретили: усмотрели некую идеологическую крамолу. На что Шибалов сказал: «Ну вот и всё. Отыгрались. Жди дворцового переворота. Читал статью Сталина о Троцком? Вот с этого и начнется».

Но все это уже было в прошлом, главное, что он идет домой, в родную тайгу. Пел песни, дурачился, как мальчишка. Жуткое прошлое позади. Свобода! Мирная жизнь, пашня, Саломея, дети и любимая тайга – всё это впереди.

Придет и скажет:

– Ну вот, я и пришел домой. Навсегда пришел.

Сокрушался, что ничего не известно о Журавушке. Наверное, он всё же погиб. Если бы был жив, то хоть как-то подал бы знать о себе. А Арсё? Тому что, он мог уйти к своим на Большую Кему или ещё куда.

Как ни спешил Устин домой, всё же забежал к Петру и Насте Лагутиным в Чугуевку. Обнялись. Рады, что прошлое перечеркнуто. Поговорили о том, о сём, пожалели неприкаянного Журавушку, невольно заговорили о политике.

– Россия набирает силу. Генсеком стал Сталин. Идет наступление на НЭП.

– Ну и что, Петро?

– Спешим построить социализм, только и всего. А базы для того строительства нет. Ладно, молчу. Прошли времена разговоров, кажется, начнутся времена действий.

– А как коммуны?

– Коммуны – дело скороспелое. Такую коммуну организовали уборковцы. Свели в кучу коров, телят, коней, ссыпали зерно и муку в один амбар. Будто пошло дело. Но скоро закосило. Тот не хочет работать, другой, глядючи на него, тоже перестал ломать спину. Кончилось тем, что съели всё и разбежались. Сейчас идут к нам и просят зерна, коровёнок. А где их взять? Я против таких коммун, они только подрывают веру в наши деяния. А с НЭПом мы торопимся, потому что Россия только начала набирать силу. Снова задумывается какое-то преобразование. Прав Иван Шибалов, с государственной машиной играться нельзя. Пошло дело – крепи его.