За несколько часов до выступления японцы всячески пытались спровоцировать русских, обезоружить русских на «законных основаниях». Но дисциплина русских солдат и офицеров, небывалая, можно сказать, по тому времени, исключала возможность провокаций. Японцами предъявлялись разные требования, которые ограничивали передвижения русских на российской же территории.

Днем японское командование пригласило видных деятелей на чашку чая. А следующим утром японцы выступили повсеместно, захватили главные объекты и подняли флаг на Тигровой сопке. Все были озадачены и не верили, что это выступление, считали просто инцидентом. Об этом говорили Лазо, Луцкий, Мельников. Они не верили, что японцы начали новую войну, и всю глубину коварства японцев поняли только тогда, когда их арестовали.

Растерянность царила кругом. Во Владивостоке незначительное сопротивление оказали комендантская рота и команда флотского экипажа. В Никольске – 34-й полк и инженерный батальон, ожесточенное сопротивление оказали партизаны, в Хабаровске и Спасске некоторые части красногвардейцев и партизан. Отступая, они взорвали мост и сбросили в реку бронепоезд. Но все действовали по своему почину, потому что главное командование не дало приказа о контрнаступлении. Из тридцати тысяч войск только пятая часть смогла уйти в сопки с оружием, остальные были пленены, убиты, обезоружены.

Устин Бережнов, предчувствуя беду, вывел свою кавроту из казармы, будто бы на учение. И когда из каменных казарм высыпали японцы и пошли на казармы партизан и красногвардейцев, он понял, что это новая война. Бросил своих ребят наперерез японцам, с ходу врезался в их ряды, рассеял, чем дал возможность русским создать хотя бы видимость порядка, начать отступление. Но это уже было не отступление, а бегство. Японцы, одетые легко, настигали русских. Устин со своей кавротой при поддержке партизан, где было возможно, отсекал японцев. А кругом паника. Все бежали в тайгу, скорее в тайгу. Но и здесь японцы, достаточно знающие тропы, перехватывали русских и в упор расстреливали. На пашнях, дорогах и тропах – трупы, раненые, которых добивали японцы, русские жандармы.

Японцы висели на плечах. Устин Бережнов, Пётр Лагутин и другие командиры попытались оказать сопротивление под Яковлевкой. Собрали в кулак обстрелянных партизан и фронтовиков, бросились врукопашную, чтобы погибнуть самим, но спасти других. Это уже шло больше от отчаяния, от накипевшей злобы за такое бездарное поражение. Ведь не один Устин говорил, что надо вывести русских из-под удара, говорили многие, но штаб командования не послушал бывалых фронтовиков. Пётр Лагутин даже ездил во Владивосток, там требовал разрешения увести своих из Спасска, но его освистали, ему приказали выполнять приказ командования.

И начался этот тяжелый, как кошмарный сон, кровопролитный бой. Японцы обстреляли позиции красных из пушек, затем бросили свежие силы. Схватились врукопашную, не у всех партизан были штыки, они били винтовками, как дубинами, стреляли в упор из револьверов. Когда бой достиг наивысшего накала, Устин бросил своих конников на помощь. Японцы не ожидали такого удара, попятились. И врубились конники, даже Устин, как он скажет потом, первый раз дрался с таким остервенением. Первый раз не следил, кто сбоку, кто сзади. Он только видел японцев и сек их головы, стрелял из револьвера, топтал конем. Японцы побежали. Но от конницы не уйдешь…

Снаряд, что взорвался впереди, подбросил коня, Игренька заржал и начал заваливаться на спину. Устин еще нашел силы, чтобы спрыгнуть, не быть смятым конем, и покатился в ложок, марая кровью пористый апрельский снег.

Пётр Лагутин бросился за конниками, чтобы остановить их, не подставить под удар шрапнели, но они, увлеченные боем, обозленные, уже не слышали ничьей команды. Кто-то видел, что упал командир, но и это их не остановило. Гнали, рубили, стреляли, мстили за коварство, за живых и мертвых. Падали вместе с конями от шрапнели, что зависала над их головами. Эта же шрапнель била и секла японцев. И только когда люди и кони посыпались от пулеметной очереди, Лагутину удалось остановить остатки отряда, неторной таежной тропой увести от окончательного разгрома.

Устина подобрали партизаны. Фельдшер приказал раздеть раненого, здесь же в логу пинцетом начал выбирать из тела осколки, бинтовать раны.

Лагутин описал круг по тайге, вернулся в деревню, здесь и нашел Устина, который был без сознания. Склонился над побратимом, вглядываясь в бледное, с заосрившимися чертами, лицо, проговорил:

– Теперь никто не скажет, что Устин Бережнов не искупил своей вины перед народом кровью.

Фельдшер ответил:

– Боюсь, что это искупление будет смертельным. Потерял много крови. До сих пор не вышел из шока.

– На коней! Забрать в санитарный фургон раненых и будем отходить на Ивайловку. Командира тоже туда. Я задержу японцев.

Разгром, полный разгром! На дорогах столпотворение. Отступали не только красные, бежали с ними мужики и бабы, бежали от жестокости японцев, которые, врываясь в деревни, уничтожали все, что можно было уничтожить. Жители бежали в тайгу. Но тайга не была готова принять людей. На партизанских базах не было продуктов, оставленные запасы кто-то спалил. Лагутин видел один выход: добраться до Ивайловки и встать стеной на Михайловском перевале. Умереть, но не пустить японцев в Улахинскую долину. Его встретил Шишканов с небольшим отрядом партизан. Согласился с доводами Лагутина.

Японские генералы могли праздновать победу. Во Владивостоке и других городах были преданы разгрому все правительственные учреждения, казармы – всё, что можно было сокрушить, умертвить, уничтожить. Это делали и русские черносотенцы типа Зосима Тарабанова. Они убили и расстреляли более двух тысяч солдат и офицеров. Погибли Луцкий, Сибирцев, Лазо.

Генерал Оой обратился к генералу Болдыреву и бывшему губернатору Эверсману[83], а также другим деятелям, чтобы они образовали «русское правительство». Болдырев и Эверсман спокойно выслушали посланца Ооя стоя, не приглашая его сесть; за всех ответил Болдырев:

– Я дрался за единую Россию, считаю, что правильно дрался. Я сел за стол с красными, чтобы опять же создать единую Россию. А вы? Вы убиваете Россию, убиваете российский народ. Вы снова развязали войну! Снова кровь, стоны, истязания. И передайте генералу Оою, что мы не признаём никакого другого правительства, кроме московского. Всё! Можете идти, мы вас не задерживаем, господин Такагояма. И эти апрельские дни, тоже передайте Оою, никогда не будут забыты нашим народом, потому что коварнее и злее ничего нельзя придумать: заманить в ловушку и убить! Можно разгромить армию, но нельзя убить народ. Вы слышите, что они кричат с улицы? Они проклинают вас.

Японцы лихорадочно пытались найти поддержку хотя бы части народа. Но увы! Это оказалось сделать труднее, чем разгромить русскую армию. Даже принципиальные сторонники монархизма, противники советской власти, отвергли притязания японцев.

Народ негодовал, народ требовал возвращения Временного правительства как правительства коалиционного, отражающего думы и чаяния народа. Японцам в своем одиночестве ничего не оставалось делать, как попытаться создать «русское правительство» из тех, кто скрывался в их штабах. Полились потоки лжи, мол, первыми на японские склады и управление напали красные.

Многие общественно-политические деятели были арестованы. Часть из них, которых считали самыми видными и опасными большевиками, уже расстреляны. Но часть спаслась. Ирония революции: вчера чехи были злейшими врагами коммунистов и левых эсеров, а сегодня в их штабе, на квартире доктора Гирса, скрывались Никитин, Пшеницын, Краковецкий[84], Панферов. И этот разношерстный букет переживал страшные часы обид, мук, смертельной тоски.

Пшеницын, с еще большей грустью в глазах, сказал:

– Плохие мы руководители, что не поверили своим командирам, которые нас предупреждали о готовящемся наступлении японцев. Помнишь, Никитин, что нам говорил бывший есаул в Спасске? То-то. Ленин то же говорил, но что ты ответил на предупреждение Ленина?