– Штабс-капитан.

– Врет, есаул.

– Это уже налепили мне в белогвардейщину. Тех званий не признаю, признаю только фронтовые.

– У кого служил?

– У всех, в последнее время был адъютантом у генерала Гады.

– Добавь, что ты еще георгиевский кавалер полного банта, – криво усмехнулся Никитин.

– А почему вы иронизируете, товарищ Никитин? – посуровел Пшеницын. – Имей я такие награды, право же, я бы очень гордился ими. Вы, товарищ Бережнов, гордитесь своими наградами?

– Безусловно, товарищ…

– Пшеницын. Самая хлебная фамилия. Рожь тоже хороша. Люблю и гречиху. Правильно, товарищ Бережнов. Получилось, что Никитин вас приказал расстрелять, а вы бежали? Могли бы вы сказать, как вам удалось бежать всем отрядом? Я слышал об этом.

– Мог бы. Потому что народу был противен приказ Никитина, а в этом отряде большая половина знала меня как героя «дикой дивизии». А может быть, и любили. Я многажды спасал от смерти Шевченка. Ведь мы с Шевченком и его ребятами не раз бегали за фронт, не раз обнимались со смертью.

– Вы не против прогуляться по Спасску? Погода стоит хорошая. А?

– Как прикажете, товарищ Пшеницын.

– Да зачем же я буду приказывать красному командиру, я его прошу, если он не возражает, – смеялся грустными глазами Пшеницын. И как-то он сразу стал для Устина близок. – Георгиевские кавалеры меня еще не подводили. Вы не возражаете, Пётр Михайлович?

Никитин промолчал.

– Так почему же вы пошли воевать за Россию? И какую Россию – Россию советскую? Слышали о съезде в Никольск-Уссурийском? Там вот такие же кавалеры, рабочие, мужики постановили избрать исполнительный комитет Советов. Ну, вот и хорошо. Вы «за» или «против»?

– Конечно же, «за»! – почти с надрывом проговорил Устин. – Сколько можно жить без власти? Пора создать свою власть и вливаться в общероссийскую власть. Народ уже устал от анархии. Да и все правители заврались, заворовались, прут к власти без оглядки, готовы весь народ перевешать. Э, будь бы отношение к людям со стороны большевиков тоньше, да дали бы клич раньше, то уверяю вас, большая половина пошла бы за вами. Я тоже пошел бы. Но держало преступное прошлое.

– Вот вы и ответили на мой вопрос. А было оно – то преступное прошлое?

– Было, чего греха таить. Было, что убивал своих же, русских, – пусть в бою, но убивал. Было и то, когда ваши захватили десять наших офицеров, расстреляли, я тоже взял столько и расстрелял. Я давно понял неправоту белых. Но понять мало, надо еще и впитать в себя. Пришел час – впитал. А тут с револьвером Никитин. Э, что говорить, запутался мир…

– Будем вместе распутывать. Вам прошлое простили, покажите себя в настоящем.

– Готов показать, но простите, товарищ Пшеницын, мы ить играем с огнем, сидим рядом с японцами, и никто не ведает, когда они обрушатся на нас, используя фактор внезапности.

– Вы думаете, что они обрушатся?

– Обязательно. Об этом говорят солдаты, то же думают офицеры. Или это затаенная игра с нашей стороны, или полнейшая глупость.

– Им этого сделать не дадут американцы, пусть они вывели войска, но дипломаты остались на местах.

– Все это чепуха! Дипломаты остались… Не посмеют… Да японцы никого и не спросят!

– Что вы предлагаете?

– Вывести все войска из городов. Размежеваться с японцами. Это коварная и хитрющая нация. Улыбается, а сам думает, куда сподручнее всадить нож.

– Это сделать невозможно, японцы подумают, что мы струсили.

– Тогда считайте, что мы погибли. Они нас разгромят, как щенят. Уже несколько раз делали учебные манёвры на наши казармы. Как в бою, с криками «банзай» бросаются на казармы. И не знаешь, начало это войны или пока просто игра с огнем. Ведь и мы можем резануть по ним из пулемета.

– Мы всё это знаем, но пока не видим выхода, продолжаем надеяться, что всё обойдется. Спасибо за откровенность и приятную прогулку, – подал тонкую руку Пшеницын.

Как только на местах и в центре была провозглашена власть Советов, машина, грязная машина пропаганды, заработала. Газеты японского толка начали обливать грязью всё, что можно было облить.

«Владиво-ниппо» сообщила, что благовещенские коммунисты «пережевали» всех белых офицеров, почти всю русскую интеллигенцию, разорили зажиточный класс.

Харбинский «Совет» крупным шрифтом выделил в статье якобы имевший место факт, что большевики произвели массовые расстрелы во Владивостоке, Никольск-Уссурийске, Хабаровске, в основном русских офицеров и представителей буржуазии.

Генерал Андагонский доказывал, что дни большевиков сочтены и стоит только русским того захотеть, как вся совдепия падет при малейшем нажиме. Писало об этом же «Дело России» в Токио.

«Забайкальская новь» от 10 марта опубликовала пространное воззвание народных представителей России. Но это был уже старый затертый перепев: «…В России вся разруха идет исключительно от того, что власть находится в руках большевиков, и большевики вводят коммуны, а крестьяне никогда не будут коммунистами…

…Большевики называют свою власть рабочей и крестьянской, но мы знаем, что там нет ни одного крестьянина…»

На страницах газет продолжалось разглагольствование о том, что правительство может быть только крестьянское, в него должны входить только крестьяне, и никто больше. Атамана Семенова как сына казака якобы необходимо просить не только подчиниться Всероссийскому крестьянскому правительству, но и предложить ему звание русского крестьянского диктатора как защитника идей России и крестьянства. «Атаман Семенов может теперь же, не ожидая прибытия к нему Всероссийского крестьянского правительства, составить Временное Всероссийское правительство, при условии, чтобы его членами были крестьяне или дети и внуки крестьян. Председатель Всероссийского съезда Георгий Муромцев. Секретарь съезда Илья Королев. Нижний Новгород».

Японцы пытались захватить Кипарисовский тоннель, демонстрировали свою силу. Везли всё новые и новые дивизии в Россию.

Но никто не знал, чего хочет японское правительство.

Николаевские события марта 1920 года раскрыли глаза на многое. Они показали, с каким коварством могут быть нарушены условия мирного договора, что вероломное нападение на партизан было заранее спланированной и хорошо подготовленной акцией, однако правящие круги Японии во всем обвинили партизан и предъявили ряд требований и оскорбительных ультиматумов.

Японцы первыми подают свои телеграммы, требуют перевозить их грузы в первую очередь, занимают помещения, не слушая властей, заняли все крепости и форты, которые тщательно изучали и зарисовывали, заняли все склады и погреба с боевыми запасами, не разрешили пользоваться ими хозяевам. Начали арестовывать русских офицеров и солдат даже при исполнении служебных обязанностей.

Большевики настояли выполнять требования, чтобы предотвратить вооруженный конфликт. Буфер, на который пошли коммунисты и другие партии, явно не устраивал японцев.

Большинство коммунистов отказываются от буфера и требуют заняться укреплением советской власти, которая могла бы дать отпор японцам. Пришлось отказаться от власти Советов и передать власть земству, уже в который раз. Но и это не устраивает японцев. Они готовятся к выступлению. Для этого нужен повод.

Причин для выступления японцев было несколько. В японском правительстве образовалась группа, которая требовала войти в переговоры с советским правительством в Москве и прекратить интервенцию. Второй причиной было усиление русских войск на Амуре и под Хабаровском, и японское командование считало необходимым разбить эти войска. И третьей, пожалуй, самой главной, причиной было то, что уже стало возможным ликвидировать «читинскую пробку». И, главное, велись мирные переговоры с командующим каппелевскими частями генералом Войцеховским, который обещал выступить против Семенова.

Выступление японцев было назначено на 4 апреля, когда большинство офицеров в воскресные дни покидали казармы и уходили домой.

Во всех городах для этого японцами были заняты все стратегические пункты. Во Владивостоке, например, были поставлены пулеметы в гостинице «Централь» прямо в окна и дула их направлены на штаб войск и земскую управу.