Вернувшись от Парамонова, старик несколько дней не мог оправиться от потрясения, стал заговариваться, неся несусветную чушь, так что даже Иван Тимофеевич поглядывал на него с удивлением.

— И чего с тобой стало, Сморчок? — удивлялся бывший партизан. — Вроде бы тебя по голове трахнули.

Сморчок согласно кивал и глупо улыбался.

— А мы теперя соловьи-разбойнички, — говорил он. — Как свистнем да как гаркнем, зашумит еловый лес, закачается и пойдет по нему стон да гул.

Он засовывал в рот два грязных, с обломанными ногтями пальца и свистел.

— Будет дурить-то, — останавливал его Иван Тимофеевич. — И впрямь, как разбойник свистишь. Скажи лучше, когда на рыбалку пойдем.

— А мы теперя соловьи-разбойнички, — снова заводил свое старик. — Вот свистнем, вот гаркнем…

— А ну тебя, совсем стал блаженненький, — сердился Буйный.

Сыромолотову Сморчок старался попадаться на глаза как можно реже, но нужда гнала его в дом старшего конюха, там можно было выпить на даровщину. Егор Саввич тоже заметил странное поведение старика и забеспокоился.

Сболтнет лишнее Сморчок, тогда и ему, Сыромолотову, несдобровать. Но лишиться верного слуги не хотелось. Старик мог еще пригодиться. Он по-прежнему был глазами и ушами Егора Саввича в конторе.

Сегодня они, как всегда, сидели вдвоем в кухне. Графин с настойкой уже наполовину опустел. Но, странное дело, Сморчок пил и не пьянел. Мелентьевна и Дуня давно спали, в доме стояла тишина, только постукивал маятник часов в горнице, куда дверь была открыта. Егор Саввич догадался, что у Сморчка есть какой-то разговор, начать который он боится. Старший конюх в упор рассматривал тщедушную фигуру старика и все подливал ему вина.

— Сказывай, с чем шел-то, — не вытерпел хозяин дома. — Будет юлить-то.

— Да я ничего, Егор Саввич, я так, — бегая глазами, попробовал увильнуть Сморчок. — Дай, думаю, загляну, проведаю приятеля.

— Сказывай, с чем шел, — повторил Сыромолотов, опуская на стол волосатый кулак. — Я тебя насквозь вижу.

Старик опасливо посмотрел на кулак, вздохнул и признался:

— Правда твоя, Егор Саввич, оплошку допустил, да вот и не знаю, как сказать-то. Ты только не серчай. Боюсь я тебя, когда ты серчаешь. Сморчка обидеть каждый может, а заступиться некому. И пожалеть некому. Один я на белом свете, как перст. И бог, видно, забыл меня, хоть бы призвал к себе поскорее.

— Понес-поехал. Говори, чего накуролесил.

Охая и вздыхая, Сморчок рассказал, как выдал себя, соблазнился проклятой десяткой. Сыромолотов слушал, и в глазах его вспыхивали недобрые огоньки. Нет, теперь от старика проку ждать нечего. Морока только с ним, и до беды недолго. Пришло, видно, время убрать его. Так спокойнее. Сегодня на десятке попался, а завтра еще чего-нибудь натворит, тогда поздно будет. Но как же ловко поддел старика Слепов. Случайно или знает что-то? Востро надо ухо держать, востро.

— Дурак ты, — сказал Егор Саввич, когда Сморчок замолчал и, поглядывая на хозяина, неуверенно потянулся к графину. — Дурак и есть.

— Вот ты и осерчал, — жалобно упрекнул старик, отдергивая руку от графина. — А ведь обещал не серчать. Бес попутал, каюсь, так что теперь делать-то? Вот и шел к тебе за добрым советом, а ты ругаешься.

Рука старика опять потянулась к графину. Егор Саввич сам взял графин, но наливать не стал, а, приблизив лицо к Сморчку, гипнотизируя его взглядом, тихо сказал:

— Раз ты, дурень, выдал себя, говори теперь всем, будто слух у тебя налаживается, будто слышать лучше стал. Понял?

Сморчок обрадованно закивал лохматой головой, и жиденькая бороденка его затряслась.

— Уж как ли не понять. Это ты верно присоветовал. Вот не слышал раньше, а теперя лучше с ушами-то стало. Травку, мол, пил, настой зелен-корня, он свое действие и сказал.

— Все знают, какой ты настой-то пьешь.

— Нет, я, мол, травку. Светлая у тебя голова, Егор Саввич, тебе бы дирехторствовать на прииске-то. А я вот думал-думал: как выкрутиться? И ничего путного не надумал. Пойду к Егору Саввичу, к другу своему, он присоветует. Так и вышло.

Сыромолотов досадливо отмахнулся и налил в стаканы настойки.

— Но, смотри, помаленьку признавайся-то, не сразу. Дескать, лучше со слухом да не совсем еще, так, чтобы не подозрительно.

— Я с понятием, Егор Саввич, я помаленьку буду.

— Ну и ладно, довольно об этом. Какие новости там у вас, в конторе-то?

— Будто никаких. Вот Виноградова из тайги ждут на днях. Драгу новую возить собираются. Будто она лучше той, что в Глухом Логу робит.

— Это все я и сам знаю. Велено обоз готовить. Всю зиму возить будут. Только куда возить — неизвестно пока.

— Как, неизвестно? Дирехтор Иван Иванычу очень даже определенно выразился. Приедет, мол, Виноградов, он и укажет место, куда драгу ставить.

— Так и сказал?

— Побей меня бог, если вру.

— А место-то какое? Называл его?

— Место вроде бы не называл.

— Так чего же болтаешь? Известно, известно, — передразнил Сыромолотов. — Где же оно известно.

Сморчок молчал, не зная, что возразить на такие слова. Потом на лице его появилась блудливая улыбка. Он наклонился к старшему конюху и понизил голос до шепота.

— Нехорошее слыхал я про тебя, Егор Саввич.

Сыромолотов чуть заметно вздрогнул.

— Это что же такое ты слыхал?

— И говорить-то совестно. Опять осерчаешь, а я тут ни при чем.

— Да говори, чертова перечница, — вспылил старший конюх, и его волосатый кулак снова закачался над столом. — И что за моду взял — из человека душу тянуть, — и уже спокойнее: — Что слыхал?

— Говорят, Егор Саввич, — все так же шепотом поведал старик, — будто снохач ты.

Сыромолотов удивленно вскинул густые брови, усмехнулся.

— Брешут. Наговаривают. От кого слыхал-то?

— Разные люди сказывали. Так и так, мол, старший-то конюх со снохой живет. Он, мол и сына из дому выгнал потому, что невестка ему приглянулась. Я, знамо дело, ни на грош не поверил. Грех-то какой. Однако, помнится, случалось раньше такое. Жил в Зареченске Краснов когда-то, так он уж точно снохачом был. Сын его, Илья, как только уедет куда, так Краснов-то сразу к невестке прилабунится. Все знали, а ему хоть бы что. Илья только не знал, а как сказали — застрелился с горя.

— Ну и дурак, — подвел итог рассказу Сморчка Егор Саввич. — Баба что курица, ей одного петуха мало. Обязательно соседского позовет.

— А ежели по совести рассудить, — опять впадая в игривый тон, возразил на это старик, — так и петух соседскую курицу мимо не пропустит.

— На то он и петух. Ну, довольно об этом. Мало ли чего глупые люди болтают. Час-то поздний. Иди, Сморчок, да смотри, огородами. Не ровен час, увидит кто.

— Как всегда, тропку знаю. Деньжонок бы мне малость.

— Сейчас нет, в другой раз. Вот на той неделе Федор должон приехать, так письмо ему свезешь.

— Стало быть, опять в берлогу идтить? Ох, как неохота, Егор Саввич! Боюсь я его. А после того, как драгера-то…

— Тс-с! — в глазах старшего конюха сверкнул злой огонек. — Спятил, что ли? Раз навсегда забудь про то.

— Не могу забыть, Егор Саввич, — что-то вроде сдавленного рыдания сотрясло острые плечи старика, из глубоко запрятанных глаз выкатились пьяные слезы. — Ночами видятся они, сердешные. И костер этот…

— Замолчи! — зловеще прошипел Сыромолотов. — Ежели еще слово скажешь — не жить тебе.

— Я что же, я могу и замолчать, только вот тут покоя нет, — шмыгнув носом, Сморчок показал на грудь, встал и, горестно покачивая лохматой головой, направился к выходу.

Хлопнула в сенях дверь, рыкнула и умолкла собака. Егор Саввич запер все крючки и засовы, задумчиво посмотрел на огонь лампы.

— Снохач! Я вам покажу снохача, сволочи.

Задув лампу, он направился в комнату Дуни.

…Сморчок принял совет старшего конюха к исполнению. Утром, увидев директора, он ощерил рот в беззубой улыбке.

— Здрасте, Александр Васильич. Хорошо ли спали-почивали?

Майский, удивленный, остановился.