Снаружи доносились ровные удары, скрип досок и визг ржавых гвоздей, с трудом вылезающих из дерева. Один за другим распахивались ставни на окнах, и старый дом наполнялся светом. Степан Дорофеевич, осторожно ступая, словно опасаясь, что пол его не выдержит, пошел по комнатам. Все было так, как он оставил много лет назад. Никого не соблазнила возможность заглянуть сюда в отсутствии хозяина и чем-то попользоваться. Собственно, поживиться было почти нечем. Все мало-мальски ценное Ваганов перед уходом отнес к соседям.

Открыв последнее окно во двор, Никита Гаврилович пошел на улицу, чтобы и там проделать с окнами то же самое. Но едва он открыл калитку, как увидел идущего мимо невысокого, но плотного, кряжистого человека.

— Никита! — загудел тот, даже пышная, окладистая борода не могла скрыть его радостной улыбки. — Никита! Вот те раз! Ты ли, брат?!

Плетнев тоже сразу признал старого друга.

— Я, Иван Тимофеевич, я самый и есть.

Они крепко обнялись, трижды расцеловались, а потом стали похлопывать друг друга по плечам и бокам.

— Вот это дело, вот хорошо! — радостно гудел Буйный. — Давно тебя ждем. Александр Васильич чуть не каждый день спрашивает: не приехал ли? А я, признаться, уж и надежду потерял, подумал, не хочет Никита в Зареченск ехать. А ты вот он, весь тут. Лошадь твоя?

— Моя. Только что мы приехали.

— Постой, постой, кто — мы? Привез кого, что ли?

— С дядей своим приехал, Степаном Дорофеичем. Из-за него и задержался.

— Не знаю я твоего дядю, не доводилось встречаться нам.

— Он все на Троицком заводе у сына жил, — охотно стал пояснять Плетнев. — Сын его, Семен, директорствует там. А сам-то Степан Дорофеич здешний, зареченский. И дом вот его. Жить, значит, здесь теперь будем. Да ты заходи, Иван Тимофеич, я сейчас, только вот окна открою.

— Спасибо. И рад бы с тобой посидеть, да некогда. Не обижайся. Служба у меня. Ну, мы с тобой теперь каждый день видеться будем. Вечером, может, зайдем с Олей. Пошел я. В контору вот еще надо, сказать Александру Васильичу, что ты объявился. Да ты, поди, Никита, и не знаешь, у него ведь дочка народилась.

— Не слыхал. Стало быть, поженились они с Еленой Васильевной?

— Давным-давно. Катеньке, считай, третий год пошел.

— Я, между нами будь сказано, всегда, глядя на Александра Васильича и Елену Васильевну, подумывал; вот славная пара, вот бы пожениться им. Уж так друг к другу подходят.

— Верно, Никита, верно! Ну, а ты-то как? Здоров ли?

— А чего со мной станется? Я что та дубовая бочка — с годами только крепче делается. Скажи лучше, как Ольга Михайловна, как Елена Васильевна?

— Все у нас хорошо, Никита. Оленька в больнице работает, опять, значит, по медицинской части пошла. А Елена Васильевна на шахте начальствует. Однако пойду я, наговоримся еще.

Когда Плетнев, открыв ставни на всех окнах, вошел в дом, он застал дядю, прохаживающимся по горнице в большой задумчивости. По давней привычке заложив руки за спину, Ваганов — худой и чуть сгорбленный, выхаживал небольшими шагами и бормотал что-то неразборчивое. Увидев племянника, остановился.

— Все не верю, Никитушка, что возвернулся я. Ведь и не думал снова увидеть Зареченск-то. А мне здесь каждый камень родной. Однако в доме приборка нужна. Пойду-ка я к Домне Никифоровне да попрошу ее.

Авось, не откажет. Никита Гаврилович распряг мерина, напоил и поставил под навес, насыпав в кормушку добрую мерку овса. Закурив трубку, охотник вышел за ворота и не торопясь, направился в сторону приисковой конторы. Шел, поглядывая по сторонам, с трудом узнавая улицы. В поселке появилось много новых домов на месте либо сгоревших во время больших пожаров, либо развалившихся от ветхости. У школы замедлил шаг. Сюда со всех сторон сбегались ребятишки с самодельными холщовыми сумками, набитыми книжками и тетрадями. Как раз в это время на крыльце появилась Глафира Ильина — школьная уборщица. Подняв высоко над головой медный колокольчик на деревянной ручке, она принялась звонить им, оповещая ребят о начале занятий. Плетнев ее почти не знал, но, проходя мимо, сказал:

— День добрый.

— Здравствуйте, — ответила удивленная Глафира. Звонок замер в ее руке. Впрочем, женщина тут же спохватилась и снова принялась вызванивать и поторапливать ребят, не забывая следить за тем, чтобы у порога они вытирали о веник обувь.

Второй раз Никита Гаврилович замедлил шаг у поселкового клуба. Этого большого дома раньше тоже не было. На двери висел амбарный замок, а под ним на кнопках объявление. Охотник читать не умел и на объявление не обратил внимания. Зато заглянул в одно из окон. В клубном зале было темно, и, кроме рядов длинных скамеек, он ничего не увидел.

Так, не торопясь, разглядывая дома и отмечая про себя новые, Плетнев шел по зареченским улицам. Иногда ему встречались прохожие. Он зорко всматривался, надеясь узнать человека, но люди все были незнакомые, либо время так изменило их, что признать было невозможно. Зато приисковую контору Никита Гаврилович разыскал без труда. Большой одноэтажный дом, длинный и низкий, остался таким же. Только крыльцо заменили новым и, видимо, недавно — свежеоструганные доски еще не успели потемнеть. И коновязь была тоже новая, хотя толстое длинное бревно местами уже носило следы лошадиных зубов.

Мимо прошел пожилой рабочий.

Охотник окликнул его:

— Может, ты скажешь, где тут найти директора.

— Александра Васильича-то? А вот по коридору, в конце дверь. Там, стало быть, его кабинет. Да он, поди, уехал куда-нибудь. На месте наш директор не сидит. А ты приезжий, видать. Откуда?

— С Нового. — Никита Гаврилович поднялся на крыльцо и заторопился по коридору.

Майский был еще у себя в кабинете, но готовился ехать и убирал со стола бумаги. Случайно подняв голову, увидел в дверном проеме безмолвную широкоплечую фигуру охотника. Когда тот открыл дверь, Александр Васильевич не слышал. Секунду-другую директор смотрел на Плетнева, словно не верил глазам, потом порывисто шагнул навстречу.

— Никита Гаврилович! Дорогой мой человек!

Охотник крепко обнял Майского и трижды поцеловал.

— Вот и свиделись, Александр Васильич.

— Садись, Никита Гаврилович, вот сюда, поближе ко мне. Дай-ка поглядеть на тебя как следует. Давно мы не видались, давно. Все такой же, нисколько не изменился. Даже помолодел будто.

— Ну, скажешь, Александр Васильич, — широко и немного застенчиво улыбнулся Плетнев. — Старик я, чего там.

— Рано, рано в старики записываешься. Когда приехал? Насовсем, конечно? Впрочем, чего же я, вижу, прямо с дороги зашел. Где остановился?

— Так разве Иван Тимофеевич не говорил? Я его давеча встретил.

— Не видал я еще Ивана Тимофеевича.

— С дядей моим приехали. Утром, как светать стало. У него дом здесь. Вместе и жить будем, два старика, как два сапога — пара.

— Степана Дорофеевича я мало знаю. Но слышал о нем, известный в Зареченске старатель. Обживайся, Никита Гаврилович, осматривайся, а там… Есть у меня предложение. Не знаю, как посмотришь, а лучше тебя для такого дела не подобрать человека.

— Опять, небось, золото искать?

— Угадал, — рассмеялся директор. — Работа знакомая, верно? Все равно ведь не усидишь дома, хоть и записался в старики.

— Пожалуй, так, — согласился охотник, не переставая разглядывать Майского. Перед ним сидел зрелый мужчина, с легкой сединой на висках. Но было в нем и немало еще от прежнего Майского: подвижность, простота и какая-то легкая веселость.

— Ты же меня знаешь, Александр Васильич, я в четырех стенах долго не могу. Воздуху мало. Люблю, чтобы небо крышей было, чтобы звезды на нем горели. Тайгу люблю слушать. Вот с Виноградовым-то, Виктором Афанасьевичем, мы славно побродили.

— И как? Удачно?

— Да не то, чтобы очень. Однако кое-что нашли.

Директор кивнул.

— И нам тоже надо бы кое-чего. Немножко. Участок подыскать, где бы вторую драгу пустить. Я в Глухой Лог еду. Хочешь со мной?

— В другой раз, Александр Васильич. Только с дороги, ночь, считай, не спали.