— Ты знал о разгроме церкви, Иван Иванович? — спросил Александр Васильевич.

— Знал, — хмуро ответил Слепов, — то есть знал, что есть решение Златогорского исполкома закрыть зареченскую церковь. Был у меня Петр Каргаполов, говорил, что комсомольцы собираются устроить этот несчастный поход против верующих. Я ему сказал: не торопитесь. Договорились, после пасхи закроем. А вчера я еще с утра уехал и вернулся только под утро. Вот они и воспользовались. И ведь еще хорошо все кончилось, а могло выйти хуже.

— Н-да… История, — протянул Майский. — Пойдем, секретарь, посмотрим, что они там натворили.

— Пойдем, — Слепов поднялся.

— А мне что делать? — Карапетян тоже встал.

— Возвращайтесь на шахту, Ашот Ованесович. Постарайтесь вызвать рабочих. Шахту останавливать нельзя.

— Нельзя, нельзя, сам знаю, что нельзя.

Шагая по улице, Майский раздраженно говорил Слепову:

— С Петра Каргаполова штаны спустить мало за такое дело. Им это вроде забавы, а нам теперь расхлебывай.

— Как бы и с нас не спустили, — вздохнул Иван Иванович. — Промашку я допустил. Ведь ясно было сказано: подождите, после праздника. Организованно надо закрыть церковь, объяснить, что и как, почему закрываем. Удивляюсь еще, как их там не избили верующие. А могли и убить.

— Могли, — согласился директор. — Боюсь, этим еще не кончилось. Ты куда ездил-то?

— На Холодный, посмотрел, как у них партийная учеба налажена, как неграмотность ликвидируют.

От быстрой ходьбы Майскому стало жарко. Он расстегнул пальто. Случайно глянул под ноги и в разных местах увидел на земле кусочки разноцветной яичной скорлупы.

— Вот колокола сбросили, а пасху зареченцы все равно справляют, — сказал и покосился на Слепова.

— Долго еще будут справлять. Тут в один день ничего не сделаешь. Много лет понадобится, чтобы народ перестал верить в бога. Его в этой вере столетиями держали.

На улицах почти не видно было взрослых. Только ребятишки кое-где собирались небольшими группами, играли в бабки. Майскому казалось, что из каждого окна на него смотрят недобрые глаза. И хотя он не чувствовал за собой никакой вины, все равно было неприятно.

Подошли к церкви. Тяжелые дубовые двери были закрыты на большой висячий замок. На паперти сидело несколько черных фигур — монашки, нищие. У всех скорбные лица, как на похоронах. О вчерашнем событии напоминала истоптанная вокруг земля, сломанные кусты сирени и сброшенные колокола. Некоторые из них при падении разбились или треснули. Кто-то стащил колокола в одно место, связал за языки одной веревкой. На куполе торчал сильно накрененный крест, поблескивая в лучах яркого солнца. Вчера комсомольцам так и не удалось его сорвать. От креста спускалась веревка до самой земли, и ветер играл ею. Десятки галок с ленивым гортанным криком перелетали с места на место.

Майский попробовал заговорить с одной из черных фигур, но человек даже не пошевелился и ничего не ответил. Идя обратно, директор озабоченно спросил:

— Знаешь, Иван Иванович, вот я думаю: а если и завтра старатели не выйдут на работу? И послезавтра? Что тогда будем делать?

— Придумаем что-нибудь, но я уверен, до такого не дойдет. По домам будем ходить, объяснять. А как на «Золотой розе» и на «Комсомольской»?

— Еще не знаю. Наверное, так же. Люди-то те же, зареченцы, насчет веры народ крепкий. Нехорошо получилось. Карапетян прав, нельзя оскорблять религиозные чувства людей. В конце концов у нас свобода вероисповедания. Хочешь верить в бога — верь.

— И это говорит коммунист.

— Да, коммунист. По-моему, в таких делах надо быть осторожным, деликатным даже. И нельзя перегибать. Сам видишь, что получилось.

— Вижу, вижу. Слушай, давай заглянем на шахты. Надо повидать народ, узнать настроение.

— Давай, я все равно сегодня собирался объехать шахты. Заодно посмотрим, как идет монтаж драги.

Не заходя в контору, они направились на конный двор. Майский любил заходить на конный двор. К лошадям он питал пристрастие, вероятно, потому, что многое в жизни у него было связано с лошадьми; и во время гражданской войны, и потом, когда ездил по тайге, разведывал золото, и будучи директором Нового.

Федя, узнав, что предстоит поездка, стал запрягать Пегаса в двуколку. Паренек сегодня, против обыкновения, был сумрачен и молчалив.

— Что, Федя, и ты вчера ходил громить бога? — спросил Александр Васильевич.

— Ходил, — ответил юный ездовой. — А лучше бы не ходил. Мне от тетки Васены знаете как влетело! Домой пускать не хотела.

— Била?

— А н-не-ет. Грозится из дому выгнать. Где я тогда жить буду? Так рассерчала тетка Васена.

— Не выгонит. Посердится и перестанет. Ты у нее один.

Пегас слегка пританцовывал в упряжке, задирал голову и, смешно наморщив верхнюю губу, по-особенному ржал. Ему словно не терпелось дождаться, когда же люди сядут в тележку и можно будет мчаться навстречу весеннему ветру. Как только Майский и Слепов сели, застоявшийся конь взял с места в карьер.

Поездка была нерадостной. На работу не вышла примерно половина старателей. Слепов окончательно помрачнел и все яростнее тер острый, гладко выбритый подбородок. Как только они приезжали на шахту, Иван Иванович, выяснив обстановку, тут же собирал коммунистов.

— Нехорошо у нас вышло, — говорил он, мрачно глядя на старателей. — Виновные получат по заслугам. Разберемся с ними и взыщем со всей строгостью. Но сделанного не поправишь, а работа стоять не должна. Надо объяснить людям, агитировать…

— Ежели так агитировать, как вчера, то проку не будет, — сказал кто-то из рабочих. — Только озлобим народ.

— Верно. Агитировать надо не разгромом церквей, а словом. Умным, правдивым большевистским словом. Дурманить народ религией мы тоже не позволим. У нас теперь есть свои рабочие, революционные праздники: Первое мая, Великий Октябрь. Это праздники свободного трудового народа, завоеванные им в тяжелой борьбе. А мы, коммунисты, боролись с церковниками и будем разоблачать сказки о боге. Как говорится, поп да бог — пока разум плох, а с ясным умом и без них проживем. Я прошу вас, товарищи, сегодня же побывать в домах у тех старателей, которые не вышли на работу. Сегодняшний прогул им не засчитаем, но кто завтра не придет — это уже будет прогул. А к прогульщикам директор примет строгие меры.

Побывав на «Комсомольской» и «Таежной», Слепов и Майский повернули в Глухой Лог. Там шел монтаж драги. Несколько механиков и слесарей — специальная бригада из Златогорска — работали второй месяц. Громадный металлический понтон стоял у берега большой ямы с водой. На понтоне громоздились части разобранных моторов, черпаки, цепи, рамы. Руководил работами Остап Игнатьевич Тарасенко, похожий на Тараса Бульбу украинец лет сорока пяти: такой же плотный, с длинными висячими усами, только без чуба. В Зареченск он приехал, когда доставили последние части драги.

Майский и Слепов видели драгу впервые, не знали этой машины и чувствовали себя неловко, особенно директор прииска.

Тарасенко, видимо, сразу догадался об этом и негромко, хрипловатым голосом стал давать пояснения. «Надо найти какие-нибудь книжки, — подумал Александр Васильевич, — почитать, хоть как-то освоиться с этой плавучей фабрикой».

— Когда рассчитываете закончить сборку? — спросил он.

Тарасенко подергал себя за левый ус и, подумав, ответил:

— В июне драга может начать работать. Вот воды в котловане маловато. Мелко для машины. Надо, товарищ директор, добавить водицы.

— Воду подведем из Черемуховки. До нее здесь недалеко. На днях начнем рыть подводной канал.

Поговорив еще немного и решив другие вопросы, связанные с драгой, Майский и Слепов поехали на «Золотую розу».

Монтажники все были на месте.

Это немного успокоило директора и секретаря партячейки. Их встретил крайне взволнованный Петровский. И у него не вышло более трети старателей. Афанасий Иванович был вынужден снять часть рабочих с монтажа оборудования и послать в забой. На «Золотой розе» Майский неожиданно встретил жену.