Мелентьевна тоже приветливо относилась к молодушке, нравились ей старание и ловкость Дуни: всякую домашнюю работу она знала, умела готовить, по утрам в постели не залеживалась, а спать ложилась последней. Сноха без дела не бывала, все находила какое-нибудь занятие. Так что Мелентьевне оставалось только распоряжаться. И ей это нравилось. Как-то она завела речь с Егором Саввичем об уходе.

— У тебя теперь сноха есть, Егор Саввич, зачем две женщины в доме? Отпусти меня.

— Еще чего? — с неудовольствием ответил бывший виноторговец. — Али обидел чем? Ты женщина, знающая хозяйство. О Дуне ничего плохого не скажу, но учить ее надо, учить. Уйдешь — все у нас кувырком пойдет. Уж сделай милость, останься. А потом, сама знаешь, перемены будут. Как же без тебя?

Мелентьевна, конечно, понимала, на какие перемены намекал Сыромолотов. Да, без нее им не обойтись. Больше об уходе не заговаривала.

За обедом или ужином Егор Саввич подолгу беседовал со снохой о разных пустяках и все ласкал взглядом молодую женщину, пристально оглядывал ее фигуру, крутые бедра, полные ноги и как будто чего-то ждал. Дуня смущалась, краснела, опускала глаза под неотрывным взглядом свекра.

Однажды Егор Саввич не вытерпел.

— Внучонка мне надо, Дунюшка. Скоро ли дождусь?

— Не знаю, — тихо и не сразу ответила сноха и покраснела еще больше.

— Ну, как не знаешь, — немножко обиженно возразил Егор Саввич и ободряюще добавил: — Да не красней, дело житейское. Женщина ты замужняя, ничего зазорного в том нет. Только уж постарайся, Дунюшка, обязательно чтоб внучонок был. Дальше там как хочешь, а первый должон быть парнишка.

Дуня не отвечала, мяла в пальцах хлебный мякиш, руки ее слегка дрожали.

— Чего же ты, милая, молчишь? — настойчиво продолжал Егор Саввич. — Во сне ведь внучонка-то вижу. Бога о том каждый день молю. А уж я тебя отблагодарю, не сумлевайся. Так скоро ли?

— У Якова спросили бы, — наконец ответила сноха.

Сыромолотов раскатисто рассмеялся.

— Вот чудная. Откуда же мужику-то знать? Это вполне даже ваше, женское дело.

— Тятенька, Яша-то ведь не спит со мной, — на глазах у Дуни навернулись крупные слезы. — Что же я сделаю?

— Как — не спит?! — от удивления глаза у Сыромолотова полезли на лоб, лицо потемнело.

— Не спит. Возьмет подушку и на диван уходит.

— Ах стервец! — прошипел Егор Саввич, — Ну, я ему покажу. Ну, он у меня получит. Я-то, дурак, жду-пожду, а он смеется над отцом. Да и ты, Дунюшка, хороша. Чего молчала?

— Как же я скажу, тятенька? Совестно мне, — теперь слезы одна за другой катились по лицу Дуни. — Я бы рада ваше желание исполнить, а Яша меня чурается. Не любит он меня.

— Не любит? Полюбит. Вот придет, я с ним поговорю.

А Яков и не подозревал о сгустившихся над его головой тучах. Женитьба не изменила его привычек, он полагал, что выполнил волю отца и больше от него ничего не требуется. День проводил на шахте, а вечером, иногда даже не заходя домой, шел в клуб или на комсомольское собрание. Люба теперь избегала Якова, но он упорно искал с ней встреч.

— Вот что, дорогой Яшенька, — сказала ему однажды девушка. — Ты теперь человек женатый и встречаться нам больше не надо. Что люди подумают? Если тебе все равно, то мне не безразлично. У тебя жена молодая и, как я слышала, хорошая. Будь и ты хорошим мужем. Мешать вам я не хочу.

— Не люблю я ее, — с отчаянием ответил Яков. — Ты же знаешь, не хотел жениться, тятенька заставил.

— Не хотел? Вот если бы я не захотела выходить замуж, меня бы никто не заставил.

— Хорошо тебе так говорить, Люба, ты одна. Уйду я из дому. Не могу больше.

— Не выдумывай, парень. Поздно теперь. А Дуня твоя чем виновата? Нет уж, все, Яшенька, забудь меня.

Но Яков не мог так легко оставить Любу. Он искал учительницу в клубе на вечеринках, она перестала на них приходить. В драматический кружок тоже не заглядывала, ссылаясь на занятость — вела по вечерам занятия со взрослыми. Роли, которые обычно поручали ей, теперь исполняла Ксюша. Яков пробовал подкарауливать Любу, когда она возвращалась вечером из школы. Но девушка брала себе провожатого, а то и двух, и они охотно доводили ее до дому, а молодой Сыромолотов тоскливо плелся за ними в отдалении. Домой к себе она его тоже не пускала. Теперь Яков встречал учительницу только на комсомольских собраниях. После собрания молодежь шла гурьбой, Люба с кем-нибудь весело болтала, а поравнявшись со своим домом, быстро прощалась и убегала.

Вот и в тот вечер Яков посидел в клубе, надеясь, что Люба все-таки придет, она любила танцевать. Данилка Пестряков сидел на своем обычном месте в кресле — прямой и важный, и в строгом порядке исполнял свой репертуар. Кружились пары, слышался смех, коптили развешанные по стенам лампы, хрустела подсолнечная шелуха под ногами танцующих. Яков с надеждой поглядывал на входную дверь, но Люба не появлялась. Яков понял, что и сегодня ждет напрасно. Когда он пришел домой, отец, как обычно, сидел за столом. Сын хотел скрыться в своей комнате, но Егор Саввич остановил его.

— Погоди-ка, — сказал, — куда торопишься?

Яков остановился. Он был раздражен и потому, против обыкновения, ответил резко:

— А чего надо? Устал я.

— Ишь, заработался. По клубам шляться не устаешь. Да с отцом поласковее говори, поласковее.

Яков понял: предстоит неприятный разговор. Хмуро посмотрел на отца.

— Чего взбычился? Ты мне вот что скажи: зачем над Дуней издеваешься?

— Чего? — не понял Яков.

— Того самого, — Егор Саввич слегка прищурился. Сын знал, это признак нарастающего гнева. По многолетней привычке испуганно опустил глаза.

— Я что же, ее не обижаю.

— Не обижаешь? А почему спишь на диване? Что, мягче там?

Яков молчал.

— Почему я спрашиваю?

— Да так… привык один.

— Не дури, парень. И эти свои фокусы брось. Мне внука надо. Не думай, что если ты теперь большой, так моя рука тебя не достанет. Я тебе ребра пересчитаю, паршивец.

— Тятенька, не люблю я ее.

— А мне наплевать на твою любовь. Нет, вы только посмотрите на этого обормота. Люби, не люби, а почаще взглядывай. Вот мой сказ: если не бросишь свои дурацкие штучки, я тебе всыплю и в хвост, и в гриву. Запомни.

— Запомню.

— Ну иди. Смотреть на тебя тошно.

Только сейчас Яков заметил, что отец пьян. А пьяному ему лучше не перечить, да и трезвому прекословить опасно. Без лишних слов Яков пошел в свою комнату. Вслед ему донеслись слова:

— Мне чтобы внук был! Душа из тебя вон! Не любит. Я тебе не полюблю.

Дуня сидела за маленьким столиком у окна, занималась рукоделием. Увидев мужа, быстро встала. Она, наверное, слышала весь разговор и ожидала, что всю свою злобу Яков сейчас выместит на ней. Но Яков даже не посмотрел на жену. Стянул молча сапоги, сбросил пиджак и лег, подложив руки под голову.

— Ужинать будешь, Яша?

— Сыт по горло.

Дуня растерянно вертела в руках вязанье. С первого дня после свадьбы муж почти не разговаривал с ней, словно не замечал, словно ее и не было в доме. Утром молча вставал, молча умывался и завтракал. Уходил на весь день, а поздно вечером также молча ужинал, потом читал какую-нибудь книжку или шел в клуб. Спал один, на диване. Дуня с болью и испугом смотрела на него, пыталась заговорить, но он отделывался несколькими словами, а если она спрашивала совета, отвечал:

— Делай, как знаешь, или у тятеньки спроси. Я здесь не хозяин.

— Ты не сердись на меня, Яша, я не виновата. Тятенька говорит: внучонка надо…

— Знаю. Все знаю. И ты тут ни при чем. Я один виноват. Сам несчастный, и ты через меня, несчастной стала.

Он замолчал и тяжело вздохнул.

— Может, уйти мне, Яша?

— Куда? — не понял тот.

— Совсем уйти, чтобы ты не мучился.

— А на другой день тятенька меня из дому выгонит, — Яков сел на постели. — Одна думала? Нет уж, будем жить, раз судьба такая.

— Ты скажи, Яша, может, я чего неладно делаю. Ты скажи, не таись.